была совсем как живая. Богато разукрашенная, сидела она на своем ложе и была приветлива и добра.
Юноша ел молча, не поднимая глаз на духа.
– Хо, милая, – сказал он, по обычаю, возвращая посуду.
Несколько минут оба молчали. Татокала смотрел неподвижным взглядом на тлеющие угли.
– Будь добрым, – заговорила, наконец, Талута. – Ты встретишь моего духа-двойника. Она будет любить тебя так же, как любила тебя я, и ты привяжешься к ней так же, как привязался ко мне. Мы дали эту клятву прежде, чем появились на свет.
У Лакотов распространено представление о духе-двойнике.
– Хо, да! – серьёзно и с достоинством ответил воин.
Он чувствовал глубокое уважение к духу и не решался поднять на неё глаза.
– Не плачь, милый, не плачь, – нежным голосом проговорила Талута.
– В этот миг Татокала проснулся у палатки. Его члены затекли, ему было холодно, но он не чувствовал ни слабости, ни голода. Он набил свою трубку, предложил её священным силам и закурил сам. Потом, освеженный, с большой неохотой, он покинул священное место.
Остальные воины приехали к старому лагерю позднее и увидев палатку, воздвигнутую над могилой, не задерживаясь, отправились дальше. Они ехали по следам каравана и добрались до нового лагеря. Хотя у них были потери, но они считали себя победителями и оповестили об этом громкими песнями. Соплеменники выехали им навстречу, и в числе первых, встречавших воинов, был отец Татокалы. Он узнал, что его сын отличился в бою и что имя его не упоминалось среди имён павших героев.
– Но где же он? – не скрывая беспокойства, спросил старик.
– Он уехал от нас три дня тому назад. Он хотел опередить всех, – ответили ему.
– Но он не приходил ко мне! – в волнении воскликнул Вижи.
Старик вернулся в свою палатку и утешился, насколько мог, трубкой.
Солнце скрылось за холмами, а старик всё ещё сидел в своей палатке и неподвижно смотрел на тлеющие угли. Но что это? – Он услышал конский топот.
– Хо, отец! – раздался приветственный возглас.
– Сын мой! Сын мой! – отвечал старик, захлебываясь от радости.
Он побежал к входу в палатку и запел хвалебную песнь в честь сына, закончив её таким воинственным возгласом, какого он ни разу не издавал со времён свой юности.
И снова в лагере зазвучали победные песни, начались танцы, и Совет присудил Татокале право носить головной убор из орлиных перьев.
Когда Татокале сообщили об этой чести, он остался таким же спокойным и равнодушным, как и прежде.
– Вот чудак! – прошептали некоторые юноши, с завистью наблюдавшие всё происходившее.
Татокала был совершенно подавлен. Только его старая бабушка знала причину его тоски. Он не принимал участия ни в одном празднестве, между тем как его семья, а в особенности старый Вижи, были на вершине блаженства.
Однажды,
