пал на, длинноногий электрофон, симпатичный, но уже не модный, согласившийся поработать у тебя подставкой под посуду и иногда шипеть, вечно соскальзывающей, притупившейся иглой, выскребая звуки из поцарапанного винила. Для убедительного звучания сверху на полочку звукоснимателя нужно положить полустёршийся ластик и тогда, песня получалась ровной без скоков, заиканий и пошедших юзом слов.
Нашёл я эти пластинки мокрым осенним полднем. Зашедши за бывший ДК имени какого-то там завода, по малой нужде. Здесь, под влажными ветками взрослых лип, у разрушенного зазеленелого фонтана с алебастровым пионером в центре, гудящим в арматуру навсегда обсыпавшегося горна, они и лежали на груде хлама.
Кривой стол, лишённый одной из своих опорных плоскостей, по бокам чёрные концертные колонки с вырванными голосовыми связками динамиков, из тёмного нутра свисают жилы проводов, потёкшие химическим карандашом, перевязанные шпагатом брикеты документации времён бесплатных кружков и товарищеских походов, наваленные на всё это, и они, промокшие насквозь, на вершине. Кто-то всё-таки не решился просто так швырнуть их мусор и положил аккуратно сверху, предоставив слабую надежду на спасение.
Инвентарные номера на белых полях конвертов. Меня поразила бумажная девственность упаковки: отчётливые типографские надписи и названия. Я вынул на свет одну пластинку, она была современного покроя, большая с белой круглой маркировкой и крупным чёрным названием советской фирмы «Мелодия», новая, не пользованная, с радужкой на блестящей тёмной поверхности. Никто и никогда не проигрывал её с момента покупки. Я просто не мог оставить их здесь, не имел права, я должен был их выслушать.
Вы понимаете, каково это чувство ожидания новых звуков, эта тайна зашифрованных бугорков на дне тонюсеньких ложбинок.
Теперь такой метод записи, почти раритет.
В найденный тут же на свалке ушедшей эпохи пакет со стилизованными английскими буквами «SOS», я сложил одну за другой: стихи Цветаевой и Ахмадулиной в исполнении, с выражением, заслуженных и народных; душераздирающие цыганские песни и романсы Сличенко; берестово-ложечное щебетание фольклорного ансамбля «Родные просторы»; органную музыку вечности Иоганна Баха, и, уже раскисший обложкой от безысходности, средневековый клавесин. Диск со стихами Маяковского, не издавший за свою культурную жизнь ни звука, валялся в траве. Расчленённый – он внушали ужас. Видимо, забредшие сюда юные вандалы пробовали на прочность «футуриста серебряного века», конверт от пластинки плавал в луже с отпечатком грязного протектора на чёрно-белом лице поэта. Я оставил эту смерть нетронутой.
Остальные: подсушенные махровым полотенцем и спасённые, поселились на моей даче и готовились к своему первому концерту.
Первым, конечно, выпросил своё выступление клавесин. Долго молчавший и однообразный он, употребил всю толику моего терпения. Как всякое, не способное к особому творчеству создание, за неимение множества функций, но с огромным желанием
