её к себе, послушную, как снасть.
– И вовсе не зябко, правда? – спросила Илона, всматриваясь в его голубые и весёлые глаза.
– Правда… Я тоже буду любить тебя, – твёрдо сказал он.
Ни Широкорад, ни Радонов поначалу не постигали того, что с их другом стряслось: таким расхристанным, как в тот вечер, они его никогда прежде не видели. И потому с тревогой вопрошали: «Что, Вань? Что? Где болит?»
– Весело бить вас, медведи почтенные, – улыбался Первоиванушкин и стряхивал снег с фуражки.
– Нет, ты объясни! – ярился Радонов.
– Что тебе, Вадик, объяснить? Люблю я, понял?
– Ха, любит! Любишь? Илону? Ну, ты краб черноморский… А я-то не возьму в толк, что же ты фуражку в такой хлад напялил… Да ещё и неуставную…
– А Илонка?
– Всё взаимно, Саш, – радостно отвечал другу Иван Сергеевич.
– Надеюсь, – скрипел доктор, – хоть о глазах её промолчишь… Круглые да карие, горячие до гари…
– Промолчу, Вадик, промолчу, милый.
– Промычу, – не унимался Радонов.
– А знаешь, от избытка чувств так и сделаю…
И Первоиванушкин не соврал. А тут междометие подняли ещё и друзья. Вскоре мычали уже вместе – радовались по-братски.
Так у этих троих и завелось с самого начала, что после целодневной работы они собирались вместе и говорили обо всём без утайки: «обретали одно из высших человеческих достояний – никогда и ни в чём не лгать».
Голос Радонова рокотал, как орган.
И Широкораду с Первоиванушкиным приходилось, что называется, регулировать громкость. Особенно когда «в повестке заседания значились очередные решения партии и правительства». В такие мгновения Вадим был страшен. Это словно его изобразил талантливый современник: «Тяжёлый взгляд римского легионера, марширующего в первых шеренгах несгибаемого легиона. Доспехи, белый, отороченный мехом италийского пурпурного волка плащ. Шлем окроплён вечерней росой, медные и золотые застёжки там и здесь – затуманены, но лучи бивуачных костров, пылающих по сторонам Аппиевой дороги, всё же заставляют сверкать и латы, и шлем, и застёжки».
…В каюте Широкорада рокотало, гремело «латами и шлемами».
Радонов по обыкновению двигал на столике у Александра Ивановича портреты его жены и трёхлетней дочки в дубовых рамках, и говорил:
– Вникни, Сань! Я тут недавно предложил Ивану вызвать Базеля на дуэль… Или, на худой конец, вытащить с нашей подлодки за бородёнку, за мочалку… Как мой кумир Митя Карамазов вытащил из трактира отставного штабс-капитана Снегирёва…
– И что с дуэлью? – Широкорад покосился на Первоиванушкина. – Перчатка, надеюсь, брошена?
– Разумеется, нет, – взвился доктор. – Ведь наш Ваня жалостлив очень. А ты, Александр Иваныч, пожалел бы?
– Кого? Базеля? Снегирёва?
– Разницы нет.
В серых глазах Широкорада вдруг словно сверкнули
