для кого?
– Мы не хотели, чтобы они были здесь.
– В таком случае лучше для кого? – спросил я. – Вы выбросили их, потому что избавиться от них – от моих писем – было лучше для вас?
– Зачем они тебе? – спросила она, хватаясь за спинку стула, который выдвинула для меня. Я подумал: «Я и есть этот стул». И я наблюдал, как ее пальцы белеют от цепкой хватки. – Зачем тебе повторять каждую ошибку из уже сделанных, мараться в том, что едва не разрушило твою жизнь?
– Мараться? – повторил я, возвысив голос.
– Не будем цепляться к словам. Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать.
– Мне плевать, что ты хочешь сказать, – заявил я. – Мне важно, чтобы ты понимала, что хочу сказать я. Те письма были моими. Они были всем, что у меня было. И довожу до твоего сведения: я всегда буду хотеть их, всегда буду знать, что это сделали вы. Ничто не изгладит это воспоминание. То, что происходит здесь и сейчас, происходит вечно. – Я сверлил ее жестким взглядом; мои глаза воспламеняли воздух между нами. На миг мне показалось, что она расплачется, однако она крепко сжала рот, лихорадочно стараясь придумать ответ.
– Не смей говорить со мной в таком тоне, – вот и все, что она сказала в итоге.
– Мы стараемся поступать так, как нам кажется лучше, – добавил Артур.
– Ну прекратите, ради бога, прекратите, вы оба такие лгуны!
Я слышал свой голос как будто со стороны, слова были неуклюжие и не отражали моих чувств. Моим истинным, самым сильным порывом было сбить их с ног, а затем пинать, пинать и пинать. Причинить им физическую боль. Но я понимал, что никакая физическая боль не сравнится с душевной. И еще я понимал, что не сделаю им больно, я вообще не собирался трогать их.
– Тебе все равно запрещено видеться с ней, – напомнила Роуз. – Если ты хотя бы попытаешься, твое условно-досрочное освобождение будет отменено.
– Его не отменили бы за то, что я перечитываю старые письма.
– Мы боимся за тебя, – произнес Артур. – Вот потому писем здесь нет.
Больше сказать было нечего. Я не хотел спорить с ними. Возможно, мне было бы полезно выплеснуть свой гнев, однако меня не интересовала вся эта психологическая дребедень. Я был разозлен, но странным образом гнев наводил на меня скуку. Он относился к той части моего мира, на которую мне было наплевать, и эта часть никак не была связана с моими письмами. Если я не мог жить в эпицентре той жизни, которую знал когда-то, единственной жизни, в которую верил, тогда я предпочел бы жить в мечтах. Так что я, возможно, говорил что-то еще. Спор, наверное, тянулся еще несколько минут, но меня это уже не интересовало, и я больше ничего об этом не помню. Я куда-то ушел. Я прислушивался к биению своего сердца. Оно действительно билось часто. Быстрее, чем должно бы, однако я следовал его ритму, и он захватил меня, унес прочь. Я не сводил взгляда с Артура и Роуз, но видел я Джейд, проходящую через гигантскую модель сердца в Музее науки и промышленности, она касалась кровеносных сосудов своими маленькими ручками, внимательно рассматривала со всех сторон, рот ее был чуть приоткрыт,
