красоту, женственность, грациозность. Но известная кроткая задумчивость в лице, которая свойственна некоторым типам белокурых и добродушных женщин, всегда особенно прельщала его… Все это было в этой девушке, которая только прошла мимо него и было в гораздо большей степени, чем он когда-либо встречал…
Она была полным воплощеньем его любимой фантазии. Грациозно-кроткое личико, с правильно нежными очертаньями, безграничное добродушие и полное отсутствие воли и нрава в больших светло-синих глазах. Какая-то даже робость в этих глазах всего окружающего, боязнь людей. Будто вечная мольба взглядом, чтобы не обидели, не уязвили ее… Мягкий свет этих глаз говорил, что она ни с кем и ни с чем в борьбу не вступит, а всякому уступит, станет повиноваться, ибо это ее призванье, назначенье…
Вот что ясно сказывалось в лице, во взгляде и как бы во всех медленно-робких движениях этой девушки. И все это сразу увидел, или, вернее, почуял и отгадал Шумский.
Для него, самовольного, крутого нравом, грубоватого в мыслях и речах, именно и заключалась особая прелесть найти крайнюю противоположность своей натуры.
Через несколько дней Шумский знал уже все о бароне Нейдшильде и его дочери, как если б уже десять лет был знаком с ними.
Собрать все сведения даже в один час было ему не трудно, если б он обратился к тому же фон Энзе. Но Шумский почуял в нем соперника… Рассказать все друзьям и просить их содействия было немыслимо, ибо их неосторожность могла быть для него роковою.
У молодого офицера был под рукой золотой человек на всякие дела и порученья, человек, родившийся, чтобы быть шпионом, лазутчиком и настоящим, не трусливым, а хитрым и смелым Лепорелло.
Этот человек был поляк Шваньский, недавно исключенный из одного уланского полка прапорщик и получивший теперь через графа Аракчеева чин коллежского секретаря. Он был причислен к военному министерству, но состоял на действительной службе у Шумского, жил у него и получал даже определенное жалованье, кроме частых подачек. Шумский приказал своему фактотуму Лепорелло в один день все узнать про барона Нейдшильда. Шваньский узнал очень многое. Но этими сведениями он сам не удовольствовался, а взяв бричку и почтовых, отправился в Гельсингфорс и привез через пять дней целую массу сведений о бароне и его дочери.
Шваньский сделал свой доклад и прибавил:
– Даже на могиле ихней нянюшки побывал-с! – Он дополнил это полушутя, с невообразимо уродливой улыбкой, которая невольно смешила всех его знавших. Улыбающийся Шваньский был настоящая обезьяна…
– Как на могиле нянюшки?.. Чьей? – воскликнул Шумский.
– Ихней-с. Баронессиной нянюшки… Как же?.. На кладбище в Гельсингфорсе… Поклонился…
– Зачем? – расхохотался Шумский. – Что ты мог узнать от этой ее могилы…
– А вот-с и ошибаетесь, Михаил Андреевич. Узнал кой-что очень многозначительное и вам интересное.
– Что же? Дурень… Сторож кладбищенский, что ли, тебе раассказал что-нибудь…
– Нет-с, памятник нянюшкин мне
