главной книгой, и еще „Лила, Лила“. Плевать на Апдайка и Сутера, я дышу так громко, что включаю воду, пусть плещется, заглушает. Вот это твоя рука, и вот это твоя рука, и закрыть глаза, и облизать палец, это твой палец…»
Гвендолен высокая, рыжеловолосая, с темно-зелеными глазами, каких не бывает, и тяжелой грудью. Ее ногти идеальной формы, брови ровными дугами взлетают к вискам, кожа нежная, как вываренный шелк, а ресницы длинные, будто наклеенные. Она говорит красивым низковатым голосом, редко смеется, обнажая ровные белые зубы, и пьет ромашковый чай с медом и виски безо всякого льда.
Сначала он не реагировал на анонимные послания. Потом уже более заинтересованно спрашивал, кто же эта незнакомка с бурной эротической фантазией и необычным именем. Незнакомка с необычным именем на вопросы конкретно не отвечала, но продолжала эпистолярно резвиться. И в те дни, когда я утром отправляла «письма счастья», он был особенно настроен на секс. Честно говоря, только в эти дни и бывал настроен.
– Просто сумасшедший дом какой-то. Целое утро убил на этого осла из редакции. Тупое чмо…
– Я поняла.
– Нет, ты не поняла! Что я, по-твоему, железный? Меня ебут, а я крепчаю?!
– Нет, конечно. Ты не железный.
– Спасибо за понимание…
– Хочешь чаю? Чай-то не помешает нежелезному тебе?
– Хорош издеваться. Чаю буду, да. Лапсанг там возьми.
– Твой лапсанг пахнет мокрой псиной.
– Это самый дорогой сорт.
– И что, самый дорогой сорт не может пахнуть мокрой псиной?
– Однозначно не может.
Сегодня он не получал письма от Гвендолен. Иду на кухню, включаю чайник, он резко начинает шуметь, как будто пытается взлететь и залить кипятком вылизанную дорогостоящей Тамарой Петровной кухню. Ну, точнее, кухонный закуток, отделенный от общего пространства барной стойкой, я пытаюсь вспомнить, во сколько мне обошлось все это роскошество, и стоило ли так тратиться на съемную квартиру.
Глажу рукой каменную столешницу. Немного приседаю, наклоняюсь, прижимаюсь пылающей щекой. Отличный, должно быть, у меня вид – старая идиотка, ласкающая рабочий стол, прелестно. Какая-то синяя гадость торчит, застряла между дверцами, скрывающими мусорное ведро, проезжаю щекой – шшшшшш – по гладкой поверхности, останавливаюсь около. Приоткрываю буковую дверцу и ловлю в ладонь смятый отвратительный пакет от чипсов. От чипсов? Он не ест чипсов. Никогда не ест чипсов. Никогда не ест картофеля даже. Перекормили в детстве, – отвечает, ухмыляясь, но я-то знаю – бережет тренированный холеный торс, не имеющий права выглядеть неэстетично жирным.
– Что это?
– Дорогая. Ты огорчаешь меня. Присмотрись, пожалуйста, получше.
– Я прекрасно вижу, что это такое! Не делай из меня идиотку! Я спрашиваю,
