от и сейчас это было единственное, что без сопротивления отправлялось в желудок. Важно было, что оно притупляло голод, ведь его не надо было заедать.
К виноградным винам следовало подавать паштет, набор сыров с грецкими орехами и медом, бутерброды с рыбой или икрой на хрустящем багете, яйца, фаршированные печенью трески, зеленые оливки, разносолы из бабушкиных подвалов, включая черемшу и корнишоны. А потом добавить горький шоколад с кусочками сублимированных фруктов, белоснежные меренги и ягодный зефир без сахара, шарики марципана, обсыпанные молотой корицей, восточные сладости в маленьких коробочках, а иногда еще и домашнее мороженое, эксперименты с которым никогда не заканчиваются.
Виноградное вино заставляло погружаться в воспоминания: белое полусладкое – это отпуска в Крыму, белое сухое – поездки в Европу, красное сухое – встречи с друзьями, красное полусладкое – семейные вечера, игристое – это обязательно праздник, даже если всего для двоих. Каждая молекула знакомого аромата вызывала столько мучений, что лишь почувствовав новый ягодный букет, я легко отказалась от прежних привычек.
Приторно сладкое сливовое вино – это вкус, не привязанный к прошлому, не тянущий в глубинные закрома памяти, но помогающий оставаться одной ногой в реальности, проживая одиночество день за днем. В новом напитке не было ничего лишнего. В нем не было никого, кроме меня. Оно играло оттенками жалости и отвращения, отрицания и боли, тяжести и слабости. Оно попадало сразу в центральную нервную систему, притупляя ощущения и размягчая тело. Я чувствовала, куда бежала каждая капля, какую рану она омывала содержащимся в ней спиртом, потому что щипало так сильно, что я кричала, пока не кончались силы или не садился голос, или не начинала захлебываться в собственных слезах.
Меня спасала предусмотренная шумоизоляция в квартире, иначе соседи давно бы сдали меня в психушку, где, скорей всего, мне и место. Они не слышали, как душа рвалась на части, как сердце трещало по швам, пропуская удары, как осколки жизненного пути звенели, ударяясь о пол и впиваясь в голые ступни, пронизывая все тело сотнями иголок. И не видели. Не видели, как быстро я теряла килограммы и веру в добро, как увеличиваются круги под глазами и свалка вокруг меня. Поэтому им покойно спалось по ночам.
Сложно сказать, когда мне удавалось вздремнуть. Телевизор, звонки в дверь и по телефону порой будили меня, и нельзя было точно сказать, провалилась ли я в сон на час-два или успела только моргнуть. Дни то тянулись, замедляясь настолько, что можно было видеть, как пробегают мимо секунды, то пролетали так стремительно, что бокал был пуст только наполовину. Иные дни приносили облегчение: мне бывало так плохо, что я не выходила из ванной комнаты и, отползая от унитаза, вырубалась тут же на полу. Отрадой была пустая голова, не создававшая ни одной мысли, кроме непосредственных физиологических потребностей. Обычно я просыпалась от ощущения холода на жесткой плитке или затекших в неудобной позе конечностей, но никогда из-за сновидений.
Вечерами, когда казалось, предел достигнут, я обещала себе с утра сдержаться, вытерпев муки восстановления, ради тех, кто возложил на меня надежду выжить и бремя быть последней из своих. Но приходило утро, и вместе с глазами открывалась новая бутылка. Потому что куда я ни смотрела, мир принадлежал не только мне, однако разделить его было больше не с кем. Сейчас, когда мир отпустило от пандемии, массовой истерии и животного страха за свою жизнь, у меня не было желания идти в будущее и особенно знакомиться с новыми людьми и улыбаться.
Поэтому я почти не выходила на улицу. Только первое время, чтобы уволиться с работы, ведь движение вперед для меня потеряло смысл, чтобы продать недвижимость родителей, не собираясь ни использовать, ни сдавать, ни дарить. На моем счету в банке появилась такая сумма, что можно было бы купить один из маленьких остров возле Сицилии, а я ерзала в кресле, чтобы поскорей закончить бумажную волокиту и вернуться в четыре стены, ставшие тюрьмой на время самоизоляции и спасением теперь. Потеря семьи оказалась прибыльным делом, и иногда меня прорывало на дикий, близкий к сумасшествию хохот. После чего я, конечно, била бокал, швыряя его куда попало, и злилась на приступ умопомрачения. Гадкая ирония судьбы подарила мне свободу действий тогда, когда мне уже ничего не требовалось. Мне больше не на кого было тратить ни время, ни силы, ни деньги. Была только зияющая пустота в душе, которую нужно было заливать вином, чтобы замедлить реакцию и притупить понимание.
А за окном дождь почти всегда был дождь – куда ж без него. Не знаю, раздражала ли меня его барабанная дробь или успокаивала. Как при великом потопе он все шел и шел, встречая меня мокрыми объятьями. Правда, я так же не исключала возможность, что это был один и тот же день – день сурка – и он повторялся снова и снова, как кармическое издевательство. Но все же я продолжала жить, хотя на балконе меня часто посещали мысли: «А что если..?».
Я росла в розовых очках и мечтала о большой и чистой любви. Считала, что найти свою половинку, это лучшее, что может случиться с каждым, и очень переживала, когда люди расставались. Не уверена, можно ли это считать везением,
