посмотрев на Михаила с Клавой, спрашивает их. – И чего вы такого интересного нарыли, как понимаю, не только носом, что это привело к таким интеллектуальным последствиям? Наверняка, что-то интригующее.
Ну а Клава не решается ответить, хоть он и ведущий в этой спайке журналист, и слово берёт Михаил, как всеми в общем, и ожидалось. – Вы о нас слишком высокого и хорошего мнения, что не плохо, нами ценится и всегда помнится, но хотя всё именно так, всё-таки ещё рано о чём-то говорить по существу, и нам надо ещё время.
А Каутский от Михаила другого и не ожидал услышать, и он поэтому подступается к Клаве, во всех смыслах этого слова. – Ну а что вы, как понимаю, теперь Клавдий с большой буквы, скажите. Как вас, а может кого-то другого, из соперничающего вашей фамилии клана тех же Крассов, Марцелов, а может и самих Цезарей, угораздило так или по-другому отделаться при обоюдоострой встрече. – Но Клава сегодня ещё более неповоротлив на сообразительность. И, хотя он слышит и видит, куда и в какую сторону гнёт Каутский, – в сторону над ним насмешки, – тем не менее, он пока что не отвечает ему. А тому только того и надо – нужно Каутскому на ком-то отыграться после утренней встречи с уборщицей в его кабинете, которая в очередной раз вывела его из себя.
Так она, не имея, ни ума, ни фантазии, в той же последовательности прошлась тряпкой по всем пыльным местам в его кабинете, где как всегда к большой неожиданности Каутского (а ведь он каждый раз готовился к этой встрече), зацепила его плешь тряпкой. – Да как это безобразие, собственно, понимать?! – как обычно возмутился Каутский. – Слишком пыльно там. Вот так и понимай это там своё безобразие. – По своему обыкновению, бесстрастно парировала выпад Каутского уборщица баба Люба.
А Каутский, сбитый с толку такой прямой непосредственностью бабы Любы, которая говорят в курилке, умеет зрить в самую суть и корень, – и лучше ей наперекор не идти, проклянёт к чёрту, делился своими страхами и соображениями один из начальников отделов, – и не знает как реагировать на слова бабы Любы. Ну а той всё неймётся, и она добралась до эксклюзивных туфлей Альтернатива Каутского, которые он выписал из самого Милана и которые он берёг, как зеницу ока, надевая только в тёплую, но не слишком солнечную погоду. А тут она по ним, как по сусалам, грязной тряпкой со всего маху. И Каутскому даже не в ноги тряпкой прилетает, а у него складывается такое ощущение, что баба Люба ему с размаху по физиономии выдаёт этой половой тряпкой, со специальными дырками на ней, чтобы она и тряпка более омерзительней выглядели что ли.
А Каутский, отхлещенный по лицу всей этой мокрой грязнотой с тряпки, где крошки и всякие мухи отпечатавшись на его лице, там же и остались, – мух не обманешь, так и говорит обращённый на него взгляд удовольствия и мудрости жизни бабы Любы, – стоит обомлевший, покачиваясь (он в ярости подскочил с места и тут же получил), и так к жизни не внемлет до ухода бабы Любы, по своему уходу его заверившей: Я ещё вернусь. А ты смотри пакост
