вроде бы здоровым. Почему же он, Каша, а почти забытым христианским именем – Семен, в отличие от товарищей, ожил, обретя как будто и новое тело?
Не в силах больше сидеть на ледяной земле, Каша подхватился на ноги и взглядом нащупал среди висельников Федка. Ведь если подобравшийся к нему, Каше, упырь напялил на себя кафтан Федка и его шапку, следовало признать, что прежде он высосал из парня кровь. Однако же вот он, Федко, висит, пялится кровавыми впадинами пустых глазниц, светит сквозь прорехи рубахи розовыми ребрами, скалит белые по молодости зубы, потому как губы у него выклеваны! Стало быть, в упыря самборский мещанин не превратился. Почему же тогда это случилось с ним самим? Черт знает, почему! И не следует ли теперь…
– Да, я знаю! – пронеслось вдруг лесом.
Каша подпрыгнул на обеих ногах срезу и завертел головой. Оказалось, что со сломанной шеей это опасное занятие. Он отвлекся на крайне неприятные ощущения в затылке, вынужден был удерживать голову на месте руками и как-то вскользь отметил, что по поляне пронесся порыв ледяного ветра. Затем слева зашумели остатки листвы, а вороны, напротив, умолкли. Еще мгновение – и на краю поляны нарисовался, будто спрыгнул с крайнего дуба, одетый во все черное иноземец. Его черные, без белков, и выпуклые, как у летучей мыши, глазки скользнули по казаку, он кивнул в подтверждение какой-то своей мысли, подошел, заметно прихрамывая, к остолбеневшему Каше, встал рядом с ним фертом, руки в боки, а вот глаза не в потолоки, а на ветвь, отягченную висельниками. Иноземец так задрал голову, что Каша удивился, почему это с нее не свалился щегольской бархатный берет со страусовым пером.
– Красиво висят, не правда ли? – спросил черт (а кто же еще?), небрежно спросил, на Кашу и не глядя. – Вот только девятеро их, повешенных, ненавижу это число. Что тут можно сделать? Можно оживить еще одного и позволить ему спрыгнуть с дуба. Осталось бы восемь повешенных, хорошее число. Обожаю его! После глупой гармонии семерки оно возвращает хаос, разливает мутную водичку, а в ней души хоть сетью лови. Вот рожает, например, молодка семерых одного за другим, и все дети как дети, а восьмой – урод или безумец. Умора! Однако не люблю я лишний раз встревать в человеческую судьбу, вроде как в твою сейчас. Не по душе мне, знаешь ли, любители умертвить сиротку, чтобы побыстрее оказалась в некоем Царствии Небесном. Я же вмешиваюсь только в крайнем случае! Только в случае крайней моей сатанинской необходимости! Ибо мне это претит с философской точки зрения, и даже, хоть ты меня, Каша, все едино сейчас не поймешь, с практически-мифологической.
Каша замычал отчаянно. Хотел было покачать головой, однако испугался, что только больше повредит шею, и в результате придал своему телу нелепое колебание, вполне возможно, что и непристойное. Черный щеголь небрежно отмахнулся от него.
– Ведь как на самом деле определяется человеческая судьба? А выходит старинная моя приятельница, Фортуна из своего храма во двор. Выносит
