Дэнни. – Это действительно страшно.
– Было еще много всего, – продолжал Дик, – но я хочу рассказать тебе вот о чем. После смерти жены дед нанял женщину помощницей по дому. Она стала уборщицей и поварихой. К ужину она выставляла на стол все блюда одновременно – от салата до десерта, – потому что так хотелось Черному Дедушке. На сладкое всегда подавали торт или пудинг. Твой кусочек ставили на маленькой тарелочке или блюдце рядом с большой тарелкой, чтобы ты мог предвкушать его и любоваться им, пока расправлялся с основной едой. Причем дед придерживался жесткого и строгого правила: ты мог смотреть на десерт, но не смел начинать есть его, пока не доедал до последнего кусочка жареное мясо, овощи и картофельное пюре. Ты обязан был даже подобрать всю подливку, хотя она всегда получалась комковатая и почти безвкусная. Если у меня на тарелке оставалась подливка, Черный Дедушка протягивал мне ломоть хлеба со словами: «А ну-ка промокни все дочиста, Пташка Дики. Пусть твоя тарелка сияет, будто ее вылизала собака». Так он меня звал – Пташкой Дики. Иногда я не в силах был справиться с едой без остатка, как ни старался, и тогда меня лишали куска торта или пудинга. Дед забирал его и съедал сам. А бывало, когда я не мог одолеть ужин полностью, то находил в своем куске торта или ванильного пудинга погашенный окурок. «Вот беда: промахнулся мимо пепельницы», – говорил дед. Мои папа и мама ни разу не попытались одернуть его, хотя прекрасно понимали, что эта шутка не из тех, что допустимы с маленьким ребенком. Делали вид, что им тоже очень смешно.
– А вот это уже никуда не годится, – сказал Дэнни. – Твои родители должны были заступаться за тебя. Моя мама всегда меня защищает. И папа защитил бы тоже.
– Они его побаивались. И не без причины. Энди Холлоран был злым и грубым человеком. Он мог сказать: «Давай, Дики, подъешь с краев. Авось не отравишься». И если я откусывал кусочек, он разрешал Нонни – так звали домработницу – принести мне другой десерт. Но если я к нему не притрагивался, он оставался стоять на столе с окурком внутри. Скоро стало получаться так, что я никогда не мог закончить ужин, потому что у меня начиналось расстройство желудка.
– Тебе надо было сразу переставлять блюдце с десертом на другую сторону, – заметил Дэнни.
– Ты думаешь, я не пробовал? Я, знаешь, тоже не дурачком родился. Но он возвращал блюдце на прежнее место, приговаривая, что десерт всегда должен стоять справа от едока.
Дик сделал паузу, глядя на воду, где белый баркас медленно двигался вдоль линии горизонта, разделявшей небо и волны Мексиканского залива.
– Иногда, оставшись со мной наедине, он кусал меня. А однажды, когда я сказал, что если он не оставит меня в покое, я пожалуюсь папе, погасил сигарету прямо о мою голую ногу. «Что ж, – говорит, – попробуй, пожалуйся. И увидишь, что из этого выйдет. Твой папаша знает все мои привычки, но никогда слова мне поперек не скажет, потому что он трус и хочет получить денежки, что лежат у меня в банке, когда я умру. Но только ждать ему придется еще долго».
Дэнни слушал Дика с широко раскрытыми от удивления глазами.
