вчера, чтобы сегодня все прошло идеально. Продеваю нить через ткань, и она рвется. «Соберись», – убеждаю себя, продолжаю шить. Встаю и пяткой нажимаю на носок каждой туфли; чувствую, как слои клея и ткани легонько трещат под моим весом. Я быстро расправляю внутренности туфель, выворачиваю ткань наизнанку – совсем как банан – и вытаскиваю крошечный гвоздик плоскогубцами. Помню, что плакала, когда ломала первую пару туфель. Думала, что они станут уродливыми, но на самом деле так лучше для поддержки. Вырезаю часть подложки под ногой – там, где начинается подъем. Закрепляю моментальным клеем и клейкой лентой. Пробую встать. Подкладываю под носок пучок овечьей шерсти, надеваю туфли, завязываю ленты прямым узлом.
Элеанор разминается рядом со мной, и туфли ее как-то странно скрипят. Мы переглядываемся и начинаем смеяться. Мне в голову прилетает сумка.
– Черт!
Я поднимаю взгляд.
– О, извини! Не заметила тебя. – Бетт стоит прямо надо мной, а не где-то в отдалении, как секунду назад. Она садится между мной и Элеанор и хватается за край занавеси на зеркалах. Их закрыли по указанию мистера К. – он считает, что отражение только отвлекает танцоров, не дает им стать единым целым с персонажами, заставляет их лениться.
Бетт смотрит на себя в зеркало. Ее губы, когда вот так сжаты и накрашены розовым, почти похожи на сердечко. Бетт сворачивает волосы в аккуратный пучок. С моими так не получится. Она закрепляет прическу лаком.
Мои локоны всячески сопротивляются пучку и вместо этого превращаются в гнездо. Надо было все-таки выпрямить их или попросить тетю Лиа сводить меня в салон. Ловлю в зеркале взгляд Бетт. Она привычным движением руки наклеила ресницы, пушистые и темные, как крылья моих бабочек в инсектарии. Потираю щеку. На лице у меня ни пудры, ни помады, ни теней. Джун мне в первый же день посоветовала краситься, потому что так делают настоящие балерины и учителя обращают на это внимание. Но я не смогла. И не могу до сих пор. Не люблю, когда на лице что-то липкое и вязкое. С помадой Бетт я бы чувствовала себя клоуном. Я крашусь только перед спектаклями, да и тогда дождаться не могу, когда уже можно будет все это смыть.
Бетт, должно быть, заметила, что пальцы мои нервно теребят воздух, потому что она вдруг разворачивается в мою сторону:
– Мне нравится, что ты ничего не делаешь со своим лицом.
Не могу понять, говорит ли она это с издевкой или все-таки нет. Я пока плохо понимаю язык, на котором привыкли общаться здешние балерины. В моей прежней студии такого не было.
– А ты что думаешь, Элеанор?
– Ну-у-у, – тянет Элеанор.
– Мама всегда говорит, что макияж – это нечестно, так что… – Мне хочется затолкать эти слова обратно себе в глотку, но уже поздно. – То есть не то чтобы она права. Мне просто не очень нравится. – Улыбаюсь максимально искренне и добавляю: – Ты всегда выглядишь прекрасно. Серьезно.
Чувствую себя полнейшей идиоткой.
– Я
