вытащила холодный заплатанный сидор. Горшеня мешку своему обрадовался, обнял, как друга, только что целовать не стал. Раскрутил завязку, руку запустил – щупает босяцкие имущества свои.
– Да всё в целости и сохранности, не беспокойсь, – оскорбилась слегка старуха. – Нужны мне твои сухари с портянками!
– Верю тебе, бабушка, – улыбается Горшеня. – А в мешок полез, потому как соскучился по имуществу своему ненаглядному, затосковал, захотел его рукой потискать. У тебя вот – огород да хатка, а у меня – мешок да заплатка. У каждого своё богатство, бабушка, свой, так сказать, нажив!
– Иди, – толкает его Яга Васильевна, – нажив, покуда сам жив… А что касаемо чёрта, Ваня… Шутки-то они шутками, а по существу – всё же чёрт и может чтой-то уместное подсказать. Мы хотя и нечисть, а живём среди смертных, и обзор у нас, стало быть, такой же – смертный. А чёрт – который не из средних, а ранжиром постарше, – он в других эмпиреях обитает, и видно ему гораздо более здешнего. Так что запросто могёт знать то, о чём мы и не догадываемся. Вот такие мои думки-соображения, Ванюша.
– Спасибо тебе, нянюшка! – кланяется Иван.
– Ну, обложили старую спасибами, как ту сахарную голову! Ступайте, охламоны, хватит в дверях просвечивать!
Сказала – и выпроводила обоих за дверь.
Глава 6
Путь-дорога
Покинули дорожные товарищи бабкины сосновые угодья, вошли в кривоствольный лес. Горшеня весь будто в смотрение превратился: то вокруг себя глядит, то внутрь заглядывает. Так в соизмерении себя с окружающей действительностью и промолчал версты две. Наконец говорит:
– Смотри-ка ты, весна-то какая озорная нынче: летом притворяется, солнце в глаза так и пускает. Так и журчит ручьями, обормотка! Что девка лукавая: раздразнит, приголубит, а потом – шасть! – только сарафан между ветками мелькнул! И снова холодок да вода с неба: беги-догоняй!
И видно, что очень ему на природу глядеть нравится, на Ивана смотреть – тоже нравится, себя в движении ощущать – тоже. С таким аппетитом он окружающий мир поглощает и в себя впитывает, что Ивану даже завидно сделалось. Он и не тревожит пока товарища расспросами, ждёт, когда тот вольного воздуху надышится да сам разговор зачнёт.
Вздохнул Горшеня и по-свойски Ивану подмигивает:
– Давненько я яви не видел! Красивая она – явь-то наша, не хуже сонных прикрас, а местами так и покраше того будет. Эх, весна моя, весна, липкий сок берёзовый! Я гуляю допоздна, не вполне тверёзовый…
– Оттаял, стало быть? – вступил в разговор Иван. – Отошёл от зимней спячки?
– Фу, – трясёт головой Горшеня, – на три четверти отошёл, а последняя четвертушка ещё в мо́роке пребывает, сосулькой скапывает. Да в дороге-то оно быстро разойдётся: тело себя в походке вспоминает, а душа природой оживляется, картинками её и милыми запахами. Ты понюхай, Иван, как пахнет – корою, землёю, таяньем… Нет, во сне таких запахов с огнём не сыщешь!
Остановился Горшеня-мужик,
