– такие юные, что я невольно улыбаюсь.
Я ложусь на спину, чувствуя, как трава колет обнаженные руки, вдыхаю ее знакомый запах. Кейт следует моему примеру. Сколько раз за четыре года учебы в Университете Вашингтона мы вот так лежали на лужайке? Над нами и вокруг нас волшебный свет, чистый и искрящийся, словно шампанское в лучах солнца. Это сияние приносит мне покой. Боль становится далекой и ослабевает особенно от осознания того, что Кейт снова рядом.
– Что случилось этой ночью? – спрашивает она, нарушая покой.
– Не помню. – Как ни странно, это правда. Я действительно не помню.
– Ты можешь вспомнить. Но не хочешь.
– Может, на то есть причина.
– Может.
– Зачем ты здесь, Кейт?
– Ты звала меня, помнишь? Я пришла, потому что нужна тебе. И еще затем, чтобы напомнить.
– О чем?
– Мы – это наши воспоминания, Тал. В конечном счете это единственный багаж, который мы берем с собой. Не исчезают только любовь и воспоминания. Вот почему когда человек умирает, перед глазами у него проходит вся жизнь – он выбирает воспоминания, которые ему нужны. Что-то вроде сборов в дорогу.
– Любовь и воспоминания? Тогда на мне двойное проклятие. Я ничего не помню, а любовь…
– Послушай.
Я слышу чей-то голос: «У нее сохранится интеллект, когда она очнется?»
– Эй, – говорю я. – Это же…
– Джонни. – Ее голос, произносящий имя мужа, исполнен любви и боли.
«Вопрос в том, очнется ли она…» – Другой голос, тоже мужской.
Погоди… Они обсуждают мою смерть. И нечто худшее – жизнь с поврежденным мозгом. У меня перед глазами возникает жуткая картина: я прикована к кровати и опутана трубками, не в состоянии говорить и двигаться.
Я изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и снова оказываюсь в больничной палате.
У моей кровати стоит Джонни и смотрит на меня. Рядом с ним незнакомый мужчина в синем костюме хирурга.
– Она верующая? – спрашивает незнакомец.
– Нет. Я бы так не сказал, – усталым голосом отвечает Джонни. Он такой печальный, что мне хочется взять его за руку – даже после всего, что было между нами, а может, именно поэтому.
Джонни садится рядом с кроватью, на которой лежит мое тело.
– Прости, – говорит он мне – той, которая не слышит.
Я долго ждала от него этих слов. Но почему? Теперь я вижу, что он любит меня. По тому, как блестят от слез его глаза, как дрожат его руки, как он склоняет голову, словно в молитве. Джонни не молится, но я его хорошо знаю – опущенный на грудь подбородок означает поражение.
Он будет скучать по мне, даже после всего, что было.
И мне его будет не хватать.
– Сражайся, Талли.
Я хочу ответить, подать знак, что слышу его, что я здесь, но не могу.
–
