той или другой школы, а – самую веру в ее чистейшем побуждении и в самом непосредственном ее проявлении? Если оказывается, что это самое единство, которое обнаруживается во всех основных верованиях, восстает против тех или других направлений, то разве мы не вправе из этого предположить, что эти направления были в противоречии с основными принципами христианства? И не обратится ли такое наше предположение в полную уверенность тогда, когда мы признаем в таком учении, отвергнутом церковью, характеристические черты той или другой отжившей религии? Если допустить, что гностицизм и эбионитизм суть законные формы христианской мысли, то приходится смело признать, что вовсе нет ни христианской мысли, ни отличительного характера, по которому можно было бы ее узнать. Под предлогом ее расширить, мы ее совсем упразднили бы. Во время Платона никто не посмел бы выразить свое одобрение такому учению, в котором не умещалась бы теория идей, и рассмешил бы всю Грецию тот, кто вздумал бы причислять Эпикура или Зенона к ученикам Академии. Итак, допустим, что если существует религия или учение, называемое христианством, то оно может иметь свои ереси (стр. 4).
10
То, что на этом общественном или языческом жизнепонимании основываются столь разнообразные склады жизни, как жизнь племенная, семейная, родовая, государственная и даже теоретически представляемая позитивистами жизнь человечества, это не нарушает единства этого жизнепонимания. Все эти разнообразные формы жизни основаны на одном представлении о том, что жизнь личности не есть достаточная цель жизни, что смысл жизни может быть найден только в совокупности личностей.
11
Вот, например, характерное суждение такого рода в статье американского журнала «Arena», 1890 г., октябрь, «New basis of church life» («Новые основания церковной жизни»). Рассуждая о значении нагорной проповеди и в особенности о непротивлении злу, автор, не имея надобности, как это делают церковные, скрывать значение ее, говорит: «Христос действительно проповедовал полный коммунизм и анархию; но надо уметь смотреть на Христа в его историческом и психологическом значении. Как всякий проповедник человеколюбия, энтузиаст Христос доходил в своем учении до утопических крайностей. Всякий шаг вперед нравственного совершенствования человечества всегда бывает руководим людьми, которые ничего не видят, кроме своего призвания. Христос же, не в укор ему будь сказано, имел типический темперамент такого преобразователя. И потому мы должны помнить, что поучения его не могут быть понимаемы как полная философия жизни. Мы должны анализировать его слова с уважением к ним, но в духе критицизма, ищущего истины» и т.д. Христос и рад бы сказать хорошо, но он не умел выражаться так точно и ясно, как мы, в духе критицизма, и потому поправим его. Всё, что он наговорил о смирении, жертве, нищете, незаботе о завтрашнем дне, всё это он говорил нечаянно, по неумению научно выражаться.
