и охотнее примыкали к тому мнению, которое обещало скорее соединить, а потому и освободить всех.
По всему тому, что происходило на судебном следствии, и по тому, как знал Нехлюдов Маслову, он был убежден, что она не виновна ни в похищении ни в отравлении, и сначала был и уверен, что все признают это; но когда он увидал, что вследствие неловкой защиты купца, очевидно основанной на том, что Маслова физически нравилась ему, чего он и не скрывал, и вследствие отпора на этом именно основании старшины и, главное, вследствие усталости всех решение стало склоняться к обвинению, он хотел возражать, но ему страшно было говорить за Маслову, – ему казалось, что все сейчас узнают его отношения к ней. А между тем он чувствовал, что не может оставить дело так, и должен возражать. Он краснел и бледнел, и только что хотел начать говорить, как Петр Герасимович, до этого времени молчаливый, очевидно раздраженный авторитетным тоном старшины, вдруг начал возражать ему и говорить то самое, что хотел сказать Нехлюдов.
– Позвольте, – сказал он, – вы говорите, что она украла потому, что у ней ключ был. Да разве не могли коридорные после нее отпереть чемодан подобранным ключом?
– Ну да, ну да, – поддакивал купец.
– Она же не могла взять денег, потому что ей в ее положении некуда девать их.
– Вот и я говорю, – подтвердил купец.
– А скорее ее приезд подал мысль коридорным, и они воспользовались случаем, а потом всё свалили на нее.
Петр Герасимович говорил раздражительно. И раздражительность его сообщилась старшине, который вследствие этого особенно упорно стал отстаивать свое противоположное мнение, но Петр Герасимович говорил так убедительно, что большинство согласилось с ним, признав, что Маслова не участвовала в похищении денег и перстня, что перстень был ей подарен. Когда же зашла речь об ее участии в отравлении, то горячий заступник ее, купец, сказал, что надо признать ее невиновной, так как ей не зa чем было отравлять его. Старшина же сказал, что нельзя признать ее невиновной, так как она сама созналась, что дала порошок.
– Дала, но думала, что это опиум, – сказал купец.
– Она и опиумом могла лишить жизни, – сказал полковник, любивший вдаваться в отступления, и начал при этом случае рассказывать о том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во время меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.
– Так привыкают другие, – начал он, – что могут сорок капель принимать; у меня родственник…
Но полковник не дал перебить себя и продолжал рассказ о последствиях влияния опиума на жену его шурина.
– Да ведь уже пятый час, господа, – сказал один из присяжных.
– Так как же, господа, – обратился старшина, – признаем виновной без умысла ограбления, и имущества
