Тогда я совсем ничего не понимаю. Женька должен понимать. Он у Скока кандидатскую пишет.
– У Скока? Круто! – я с трудом соображаю. Говорить пока тоже не очень получается.
– Да, но моя специализация – нервно-мышечная физиология, – аспирант оправдывается перед Леркой, как будто они уже много лет женаты.
– Круто! Это все, что ты можешь сказать? – она выжидательно смотрит на меня.
Я отвожу взгляд. Наблюдаю, как старуха за окном разбивает каблуком грецкий орех.
– А они что, не брали никаких анализов? Ничего? Вот так спросили и все?
– Вот так спросили и все… Представь себе. И сгибы локтей проверили. На всякий случай.
– Да! – повторила она задумчиво. – И как мы из этого будем выбираться?
– Выпустят. Я же не больная, в конце концов.
Яркий луч солнца дополз до угла, где сидят мрачные женщины. Я и не заметила, как к ним присоединилась девушка из соседней палаты, на которую всегда жутко смотреть. В ней есть что-то от хлебниковской Мавы и гоголевской панночки. Полная, кареглазая, в черном спортивном костюме. Сейчас, положив руки на тетрадь, она медленно произносит: «Я навсегда отрекаюсь от своих стихов». Женщины крестятся и шепчут.
Лерка тоже на нее смотрит.
– Да тут неделю посидеть – любой человек больным сделается. А такая дура, как ты…
Я слабо запротестовала.
– Как тебя еще назвать? И эти тоже. Конец двадцатого века, а они на наркотики проверяют – смотрят следы от уколов в сгибе локтя. Вот уроды!
– Лер, тише. Нас в следующий раз сюда не пустят.
Аспирант придвинулся ко мне:
– Тебе надо вспомнить все подробно. Во всех деталях. С самого начала, с того момента, что ты отчетливо помнишь.
– Да, понять это сложно, – Лера закатила глаза под потолок. – Мы сейчас пойдем уже. Что тебе в следующий раз принести?
– Что-нибудь почитать. Коэна принесите… «Любимую игру» я читала. Можете найти что-нибудь другое?
– Жень, запоминай. Леонард Коэн. Все, кроме «Любимой игры».
В самом начала лета, истощенная одиночеством, голодом (остался только мате, рис и пачка лаврового листа), ночными грозами и бдением над мокрым, залитым светом прожекторов плацем, я потащилась к Зейберман. Я уже несколько дней не ела хлеба, и силы почти покинули меня, пока я дошла к ее дому через дюжину кварталов, по несусветной жаре. Пробираясь в ее комнату, я столкнулась с абсолютно голой старухой, которая брела через коридор из комнаты в кухню.
– Я же сказала, бабушка, не ходи голой по всей квартире, это неприлично – у нас гости, в конце концов, – Лера орала так, что, казалось, сейчас зазвенят стекла.
– Перестань кричать, деточка, бабушке жарко, бабушка не может ходить вечно одетой в такую жару. Проходите, Сашенька, проходите. Мне стыдно перед людьми, Лера – что они могут о нас подумать – ты так кричишь на бабушку.
