Эта последняя обозначала собою существование погреба с сантуринскими винами и с неизбежною водкой. ‹…› Оба торговые заведения – и бакалейная лавка, и винный погреб – были тесно связаны между собою и составляли одно целое, и в обоих Антоша торговал, отвешивая и отмеривая и даже обвешивая и обмеривая, насколько ему позволяли его детские силы и смекалка. Потом уже, когда он подрос и вошел в разум, мелкое плутовство стало ему противным и он начал с ним энергичную борьбу, но, будучи мальчиком-подростком, и он подчинялся бессознательно общему ходу торговли, и на нем лежала печать мелкого торгаша со всеми его недостатками.
‹…› Лавка Павла Егоровича была в одно и то же время и бакалейной лавкой, и аптекой без разрешения начальства, и местом распивочной торговли, и складом всяческих товаров – до афонских и иерусалимских будто бы святынь включительно, – и клубом для праздных завсегдатаев. И весь этот содом, весь этот хаос ютился на очень небольшом пространстве обыкновенного лавочного помещения с полками по стенам, с страшно грязным полом, с обитым рваною клеенкою прилавком и с небольшими окнами, защищенными с улицы решетками, как в тюрьме.
В лавке, несмотря на постоянно открытые двери на улицу, стоял смешанный запах с преобладающим букетом деревянного масла, казанского мыла, керосина и селедок, а иногда и сивухи. И в этой атмосфере хранился чай – продукт, как известно, очень чуткий и восприимчивый к посторонним запахам. Были ли покупатели Павла Егоровича людьми нетребовательными и не особенно разборчивыми, или же чай, лежа целыми месяцами рядом с табаком и мылом, удачно сохранял свой аромат – сказать трудно. Но покупатели не жаловались. Бывали, правда, случаи, что сахар отдавал керосином, кофе – селедкою, а рис – сальною свечкою, но это объяснялось нечистотою рук Андрюшки и Гаврюшки, которые тут же и получали возмездие в форме подзатыльников или оплеух – и нарочно в присутствии публики, чтобы покупатель видел, что с виновных взыскивается неукоснительно и строго [ЧАП (II). С. 2].
Иную точку зрения заявляет Иван Бунин – младший по возрасту друг Антона Чехова, на всю жизнь сохранивший самые теплые и светлые воспоминания о его личности. Все тяготы детства, юности и молодости Чехова – ночное пение в церковном хоре, «хозяйское око» в лавке, с гимназических лет зарабатывание себе и семье на хлеб и т. д., Бунин напрямую связывает с его редким знанием людей и мельчайших подробностей русской жизни, проявившимися уже в раннем творчестве.
Если бы не было церковного хора, спевок, то и не было бы рассказов ни «Святой ночью», ни «Студента», ‹…› ни «Архиерея», не было бы, может быть, и «Убийства» без такого его тонкого знания церковных служб и простых верующих душ. Сидение же в лавке дало ему раннее знание людей, сделало его взрослей, так как лавка его отца была клубом таганрогских обывателей, окрестных мужиков и афонских монахов [БУНИН. С. 170–171].
Известно, что интерес к ономастике, особенно к необычным фамилиям:
Существовал
