таком сложном абсурде, как жизнь бедняжки Висновской[84], мог бы разобраться разве один только Достоевский.
Ваш рассказ «Странное происшествие» прочел. Очень интересно. Похоже, будто это писали Вы, начитавшись Достоевского. Очевидно, в ту пору, когда Вы писали этот рассказ, манера Достоевского была в большем фаворе, чем манера Толстого.
Вы пишете, что мы говорили о серьезном религиозном движении в России. Мы говорили про движение не в России, а в интеллигенции. Про Россию я ничего не скажу, интеллигенция же пока только играет в религию и главным образом от нечего делать. Про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от нее все дальше и дальше, что бы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались. Хорошо это или дурно, решить не берусь, скажу только, что религиозное движение, о котором Вы пишете, – само по себе, а вся современная культура – сама по себе, и ставить вторую в причинную зависимость от первой нельзя. Теперешняя культура – это начало работы во имя великого будущего, работы, которая будет продолжаться, быть может, еще десятки тысяч лет для того, чтобы хотя в далеком будущем человечество познало истину настоящего бога – т. е. не угадывало бы, не искало бы в Достоевском, а познало ясно, как познало, что дважды два есть четыре. Теперешняя культура – это начало работы, а религиозное движение, о котором мы говорили, есть пережиток, уже почти конец того, что отжило или отживает[85].
Представление о неприятии творчества Достоевского в целом – и как писателя, и как мыслителя профетического толка, во многом базируются на психофизическом анализе портрета Чехова. Если вглядеться в него, то обнаружится, что и постоянное колебание чеховского ума между «есть Бог» и «нет Бога», и обостренное чувство ускользающей жизни, и концептуально – смысловая незавершенность чеховских текстов, в которых стремление героя разрешить важный для него вопрос приводит к окончательному увязанию в его «непроходимой» сложности, то есть все то, что считается аксиомами философского адогматизма, – может быть истолковано в качестве объективации распадающихся составляющих тревожной души, бессильной, несмотря на отчаянные попытки волевого самоурегулирования, собрать их в цельный узел (излишне добавлять, что объективация – бесспорно гениальная). Чехов не любил «мировоззрений» и не любил ни громких слов, ни повышенного тона, ни выставления напоказ своих чувств, ни надрыва, ни преувеличений. Когда при нем кто-то пожаловался – «рефлексия заела, Антон Павлович», Чехов ответил – «а Вы водки меньше пейте» [БОЛОГОВ].
Как тип личности Достоевский для Чехова был во всем «чересчур уж чересчур»: слишком категоричен, декларативно идеен и одновременно «груб и издерган»[86]
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив
Чехов отговаривает Елену Шаврову от ее задумки написать роман на тему трагической истории о том как известную актрису Висновскую застрелил в Варшаве ее любовник. Через много лет на этот сюжет написал рассказ Иван Бунин («Дело корнета Елагина»).
А.П. Чехов – А.С. Суворину, 5 марта 1889 г. и 1 ноября 1889 г. (Москва); Е.М. Шавровой, 28 мая 1891 г. (Алексин); А.С. Суворину, 27 июля 1896 г. (Мелихово); С.П. Дягилеву, 30 декабря 1902 г. (Ялта).
В принципе это же можно сказать, характеризуя в целом его отношение к Лескову, несмотря на выказываемые им знаки дружественности и внимания к этому писателю.
