том даже и не думай. И была та скрижаль крепко-накрепко по четырем углам привинчена к белой, покрытой штукатуркой стене. И увидел администратор, что это хорошо.
Но однажды вечером кто-то поднес газовую зажигалку к нижнему краю скрижали, крутанул большим пальцем ребристое колесико и долго держал неподвижно желтый язычок огня. Уже палец болел, а он все терпел и держал, пока список запретов, пусть медленно, с неохотой, но все же согласился принять настойчивое пламя – вверх пополз едкий чад, на пол закапали жгучие пластмассовые слезы. Кто мог совершить подобный акт вандализма? С какой болью в сердце, должно быть, наблюдал такое падение нравов самодержец российский, знавший толк в правилах и запретах. Кошмар какой! Безобразие, непотребство! Так ведь и весь дом спалить недолго. Хорошо еще, что погасить успели.
А для истории от безвозвратно утерянных заповедей пластмассовой скрижали остался лишь окрик – ЗАПРЕЩАЕТСЯ!
Зато теперь здесь можно все. Теперь здесь никаких правил.
В углу пустой комнаты – наполовину разобранный двигатель от моторной лодки, прикрытый драной робой. Неподвижные лопасти торчат из-под черной рванины. Какой потешный флот оставил свои пожитки здесь, где нет ни реки, ни озера, ни даже лужи? Смотришь на эти лопасти, и печаль овладевает сердцем. Им бы шуметь, оставлять на глади вод кипящую полосу белой пены, направлять бегущий челн к иноземному брегу. А они навечно застыли здесь в прискорбном бездействии. Ремонту не подлежит. Остается списание. Приплыли. Работа кончилась, жизнь остановилась. Такие дела. Вокруг вперемежку с окурками разбросаны болты и гайки. Топливный бак лежит рядом. Он давно пуст, но запах солярки и машинного масла разлит повсюду и не выветривается никогда.
Понять, в какой именно цвет были во время óно выкрашены половые доски, затруднительно – они вылиняли и пропитались за долгие годы въевшейся грязью. Большие щели между ними тянутся от стены к стене, от плинтуса до плинтуса. Может быть, хоть они своей регулярностью и параллельностью радуют глаз императору, любившему упорядочивать жизнь геометрией. Белёсые, полупрозрачные клочья местами торчат из этих щелей – это свалявшаяся пыль пучками поднимается над ровной поверхностью, как будто пробивается сквозь пол щуплая, немощная трава забвения, сухая и сумеречная, укрывшаяся от дождевой влаги, не выносящая солнечного света.
А что если бы самодержец, воспользовавшись безлюдьем, задумал сориентироваться на местности, оценить, так сказать, обстановочку, прикинуть, что к чему? Придерживая рукой корону, он бы отделился от журнальной страницы, спрыгнул на пол, орлиным взором окинул окружающее пространство и, наверное, быстро сообразил бы, что пустая комната, которую его величество почтило своим присутствием, никогда не относилась к помещениям жилищного фонда.
Это была проходная или, если угодно, вестибюль. Ныне же это – мрачное преддверие к еще более мрачной картине разрухи и запустения.
