всех отношениях замечательный, к тому же тонкий, все понимающий, не раз доказавший свою отвагу… Но Сатимжан – его друг, а в жизни частенько выбирают не истину, а Платона… Павел Косенко – умница, эрудит, он тоже все понимает, и понимает, что журнал, в котором он пятнадцать лет работал заместителем главного редактора, в лучшие годы добивался популярности совсем иным способом. Но Павел осторожен, осмотрителен… Кто еще?.. Валерий Буренков, приятель Толмачева…
Остальные?.. Мнение наших, редакционных, мне известно заранее… Ну, что ж, в любом случае – я сделал все, что мог.
– Кто желает высказаться? – Закончив чтение, Толмачев торопливым, скользящим взглядом пробегает по неподвижным, закаменевшим лицам.
Молчание.
Долгое-долгое молчание.
Мне становится смешно: словно перед командой «Пли!..» Это когда-то. А в наше время – «Огонь!..» Глупая мысль, но губы мои ползут, растягиваются в усмешку, сдержать которую нет сил.
Раньше я был один на один с редакцией, теперь – с редакцией плюс редколлегией… Только и всего.
– А о чем тут говорить? – агрессивно произносит Иван Щеголихин и поднимается, распрямляясь во весь свой великолепный рост. – И вообще – что это за тон у Герта в его… письме? Кто такой Герт, чтобы так с нами разговаривать?.. Не вижу смысла в каком-либо обсуждении. Цветаева или Герт?.. Я выбираю Марину Цветаеву!
Щеголихин – один из самых видных русских писателей Казахстана. Автор немалого числа книг, нескольких биографий, выходивших в Москве, в серии «Пламенные революционеры»… Он садится. От него дышит жаром, как от раскаленной печной дверцы. Случайно получилось, что мы сидим рядом, я всем телом чувствую этот жар. Мы знаем друг друга двадцать пять лет, когда-то вместе работали в журнале… Я мог бы ему кое-чем ответить, но не хочу. Я все сказал в письме…
– Герт предлагает запросить специалистов… – то ли утвердительно, то ли вопросительно произносит Дмитрий Федорович Снегин, сидящий напротив Толмачева, перед редакторским столом, и, обернувшись, смотрит на меня. Сложные чувства сплетены в этом взгляде из-под прямых, широко раскинутых бровей на красивом, скульптурной лепки лице. Он похож на памятник, сошедший с пьедестала, оживший, но не до конца, хранящий в фигуре, движениях, мимике невозмутимую величавость писателя-классика, в прошлом – фронтовика-панфиловца, еще недавно, считалось, друга Кунаева… По природе незлой человек, он, будучи долгие годы секретарем Союза писателей, относился ко мне с покровительственным сочувствием, случалось, и помогал. Вот и сейчас в его глазах и сочувствие, и упрек, и жалость: мол, что же это вы, Юра?.. Для чего это вам было надо?.. Как вас угораздило?..
– Да, – откликается Толмачев на его полувопрос, полу ни к кому не обращенные, повисшие в пространстве слова, – тут названа… – Он упирается взглядом в заключительный абзац моего письма – Са-а-кянц… – врастяжку повторяет он, должно быть, впервые встречая это имя.
Какая-то
