убежала.
Препротивнейший криволапый песик по имени Нобби, обжора и лентяй с самодовольной мордой, жил в большом доме, принадлежащем господину Шлапу, самому богатому человеку города. Супруга его, госпожа Шлап, любила животных куда больше людей: в доме обитали еще три кота, пять кошек, морские свинки, бульдог и чета хомячков с двадцатью тремя своими отпрысками.
За всей живностью следил парнишка по имени Эб Эбвин. Сейчас он, запахнувшись в пальто и нахлобучив шапку на лоб, брел сквозь пургу, иногда громко выкрикивая:
– Нобби! Нобби, ты где, дурачок?
Дурачок не отзывался. Вообще-то Эб предпочел бы назвать пса «негодяем», что он однажды случайно и сделал в присутствии хозяйки. И получил от нее страшный нагоняй. Подобные слова недопустимы в приличном обществе! – заявила госпожа Шлап. И даже если песик слегка балуется, то самые ругательные слова, которые к нему можно применять, – это «дурачок» или «шалун».
Ветер дул порывами, свистел, бросал в лицо Эба колкую снежную крупу. Темнота кругом, на много миль окрест – ни огонька. Лишь в стоящем на вершине холма большом доме Шлапов светилось окно спальни, где хозяйка металась из угла в угол, заламывая руки в ожидании, когда же найдут ее дорогого Ноббика.
Самое неприятное время года – еще не так холодно, чтобы снег одеялом укрыл землю, но уже и не так тепло, чтобы он совсем растаял. Темно-коричневые проплешины сменялись покрытыми тонкой корочкой лужами, куда Эб то и дело проваливался. Старые сапоги его промокли, холод пробирался под пальто.
– Нобби! – опять закричал Эб, почти с ненавистью глядя на дом Шлапов. Холодными вечерами дурачок Нобби любил устроиться на атласных подушках софы, что стояла возле большого камина в зале второго этажа, и дремать там, иногда брюзгливо порыкивая на тех, кто пытался приблизиться к нему. На всех, за исключением своей повелительницы, госпожи Шлап, у которой он был любимцем. Госпожа, перед тем как лечь, всегда приходила к Нобби, желала ему спокойной ночи и нежно чмокала в слюнявую мордочку. Этим вечером, не обнаружив пса на привычном месте, она подняла большой тарарам. Разбудили слуг, обыскали весь дом – Нобби исчез. Он не в первый раз убегал, и, как обычно, во всем обвинили Эбвина. Вот так и получилось, что теперь он брел сквозь пургу по склону холма на окраине города, вместо того чтобы лежать в своей постели.
Сквозь вой ветра донеслось поскрипывание. Эб остановился, прищурился и увидел что-то громоздкое, медленно движущееся навстречу. Заржала лошадь.
– Сигизмунд! – окликнул Эб. – Это вы?
– А то кто же? – прозвучало в темноте, и Эбвин наконец разглядел очертания телеги.
– Тпру! – Кузнец Сигизмунд остановил лошадь и слез, щурясь. – Эбби, что ли? Ты чего тут бродишь?
– Пса ищу, – пробормотал Эб, недовольно морщась, – очень уж он не любил уменьшительного варианта своего имени, «Эбби».
– Собачку вашу? – переспросил кузнец, когда Эб подошел ближе и присел на край телеги. – В такую темень? А зачем ее искать… а, понял! – сам себе ответил он. – Эту, как ее… Ноппи? Поппи?
– Нобби, – поправил Эбвин.
– Во-во,
