style="font-size:15px;"> Юрий Михайлович сказал:
– Мне его жаль.
Мама сказала:
– Его?
И странно засмеялась. Юрочка понял, что это говорили про него, про Юрочку, – но что же это такое, господи! И зачем она смеется?
Юрий Михайлович сказал:
– Куда ты? Я тебя не пущу.
Мама сказала:
– Ты меня оскорбляешь. Пусти. Нет, ты не смеешь меня целовать. Пусти.
Замолчали. Тут Юрочка посмотрел сквозь листья и увидел, что офицер обнял и целует маму. Дальше они еще что-то говорили, но он ничего не понял, не слыхал, внезапно позабыл, что какое слово значит. И свои слова, какие раньше научился и умел говорить, также позабыл. Помнил одно слово: «мама» и безостановочно шептал его сухими губами, но оно звучало так страшно, страшнее всего. И чтобы не крикнуть его нечаянно, Юра зажал себе рот обеими руками, одна на другую, и так оставался до тех пор, пока офицер и мама не вышли из беседки.
Когда Юра вошел в комнату, где играли в карты, важный лысый старик за что-то бранил отца, размахивал мелком и говорил и кричал, что отец поступил не так, что так нельзя делать, что так делают только нехорошие люди, что это нехорошо, что старик с ним больше играть не будет, и другое все такое же. А отец улыбался, разводил рукою, хотел что-то говорить, но старик не дал – закричал еще громче. И старик был маленький, а отец высокий, красивый, большой, и улыбка у него была печальная, как у Гулливера, тоскующего по своей стране высоких, красивых людей. Конечно, от него нужно скрыть то, что было в беседке, и его нужно любить, и я его так люблю; с диким визгом Юра бросился на лысого старика и начал изо всей силы гвоздить его кулаками:
– Не смей обижать, не смей обижать!..
Господи, что тут было! Кто-то смеялся, кто-то тоже кричал. Отец схватил Юру на руки, до боли сжал его и тоже кричал:
– Где мать? Позовите мать!
Потом Юру унес с собою вихрь неистовых слез, отчаянных рыданий, смертельная истома. Но и в безумии слез он поглядывал на отца: не догадывается ли он, а когда вошла мать, стал кричать еще громче, чтоб отвлечь подозрения. Но на руки к ней не пошел, а только крепче прижался к отцу: так и пришлось отцу нести его в детскую. Но, видимо, ему и самому не хотелось расставаться с Юрой – как только вынес его из той комнаты, где были гости, то стал крепко его целовать и все повторял:
– Ах ты мой милый! Ах ты мой милый!
И сказал маме, которая шла сзади:
– Нет, ты посмотри какой!
Мама сказала:
– Это все ваш винт[8]. Вы так ругаетесь, что напугали ребенка.
Отец рассмеялся и ответил:
– Да, ругается он сильно. Но этот-то! Ах ты мой милый!
В детской Юра потребовал, чтобы отец сам раздел его.
– Ну, начались капризы, – сказал отец. – Я ведь не умею, пусть мама разденет.
– А ты будь тут, – сказал Юра.
У мамы ловкие пальцы, и раздела она быстро, а пока раздевала, Юра держал отца за руку. Няньку выгнал.
