коленях в одной ободранной повязке, умудряется вселять своим взглядом нахальное непослушание, смотрит прямо, с вызовом, будто говоря: «Тебе меня не сломить». И Марку это нравится. Лицо этого мужчины недурно, даже, можно сказать, красиво, от чего интерес к нему просыпается ещё более сильный. Император вздёргивает аккуратный нос, слабо бьёт раба по щеке, наблюдая за тем, как корчится его лицо от подобного жеста, и, оставшись довольным, поворачивается к торговцу.
– Плачу́ три тысячи сестерциев* за него, – после сказанного по толпе проходится серия восторженных вздохов.
Торговец мнётся, чувствуя алчный прилив и проговаривая тихо, запинаясь:
– Но…
– Пять тысяч сестерциев, – сразу же перебивает Марк, замечая недобрый, жадный блеск в чужих глазах.
– Как Вам будет угодно.
Марк взмахивает рукой, приказывая служащим расплатиться, а сам хватает раба за смольные волосы, запрокидывая его голову. Мужчина рычит на это и безучастным взглядом осматривает правителя с ног до головы, облизывая сухие от жары губы и смахивая плечом с шеи влагу.
– Теперь я – твой Господин, – мстительно тянет Марк, прослеживая за каплей пота, что стекает от ключиц к мускулистой груди. – Имя твоё с этой минуты – Арон, звание, дарованное императором, – Адельфус.
Черноволосый сжимает челюсти и шипит, когда служащий, отстегнув кандалы, что скрепляли щиколотки, тянет его наверх, вынуждая встать. Марку приходится запрокинуть голову, чтобы теперь взглянуть своему рабу в глаза, потому что мужчина оказывается действительно крепМарк и высоМарк, на голову выше – а то и больше – самого правителя. У Марка от подобной зверской мощи ком восхищения в горле застревает, но на лице ни одна эмоция не меняется, когда он, гордо развернувшись, велит вести будущего бойца в императорский лагерь.
Арон делает глубокий вдох, стараясь не слушать провокационные беседы, доносящиеся со всех сторон. Находясь за ареной, где столпилось множество других бойцов и простых любопытных, которым звание не позволяло полноправно занять место среди почётных зрителей, Чон ощущает слабый укол раздражения. Он морщится, когда обрывки фраз всё же успевают достичь его слуха: «Этого, кажется, сам император выбрал. Лично, представляешь?», «Что в нём такого выдающегося?», «Повелитель распорядился, чтобы у него были лучшие доспехи, чем это только он заслужил подобное снисхождение?», «Стал любимчиком и теперь, наверняка, нос задрал, думая, что все дороги перед ним открыты».
Сучьи псы! Как ещё языки не поотсыхали столько болтать?
Арон и сам не понимал, что в конце концов происходит, и как он оказался здесь: стоя в ожидании и перекидывая из одной руки в другую тяжёлый меч. Лучше бы он батрачил всю свою несчастную жизнь на какого-то зажиточного купца, отбывая свою прискорбную участь, чем бегал по арене, словно дрессированный зверь, грозясь в любую секунду попрощаться со своей душенькой.
А
