Если вы окажете мне честь и возьмете меня, вы исполните самое заветное мое желание.
Он улыбнулся и сказал:
– Граф, вы не только хорошо пишете, вы бегло говорите по-английски. Я решил взять вас с собой к англичанам, в изгнание, еще тогда, в Париже, как вы, наверное, поняли.
«К англичанам, в изгнание»? Так что же выходит? Уже в Париже он знал, что сдастся Англии? И что его сошлют? Но тогда зачем он сдался?
Так я спрашивал себя тогда, глупец.
За ужином император объявил свите свое решение – назвал тех, кого решил взять с собой. И тогда вечно скандальный (и вечно обиженный) генерал Гурго устроил императору бурную сцену. Гурго вспоминал (весьма страстно), как спас его в России, как храбро бился при Ватерлоо. Он не просил – требовал, чтобы император взял его на остров.
Императору не могла не понравиться такая жажда служить. Я был перемещен на должность секретаря, а Гурго добавлен к двум офицерам.
Я, единственный из свиты, старше императора и ниже его ростом. К тому же я худ, как император в дни Тулона. Все это ему приятно…
Вечером он приглашает меня в каюту. На столе лежат перо и бумага.
– Не будем откладывать.
Он усаживает меня за стол и начинает диктовать. Диктует стремительно, приходит в ярость, когда я его останавливаю. Я понимаю, что мне придется придумать собственную систему стенографии…
Генерал Бонапарт
Император начал с детства:
– Я родился пятнадцатого августа одна тысяча семьсот шестьдесят девятого года.
Я вдруг сообразил, что сорок шестой день его рождения мы будем праздновать в океане – по пути в изгнание.
– Здесь не забудьте упомянуть о том, – продолжал он, – о чем я вам уже рассказал, – о комете. Накануне моего рождения в небе появилась комета. И встала над островом… Корсика, хаос творения… Горы! – Он смотрел в окно. – Как одинаковы волны… усыпляющий простор океана, а горы будят воображение. И небо. Воистину лазоревым оно бывает только на Корсике… Мирные селения, прилепившиеся к горам, черные покрывала женщин, спешащих в церковь… Пейзаж родины…
В моем роду – мятежные флорентийские патриции и сарацинские рыцари. Воинственная кровь опасно смешалась… Отец высокий, статный. Пожалуй, Люсьен больше всех нас похож на отца… Маленькая Петиция, моя мать, – истинная корсиканская красавица. Мраморное лицо, которое не берет загар. Бледность статуи… Я мамин сын.
«Действительно, маленький, с точеными чертами лица и с такой же отчаянной бледностью», – подумал я.
Он улыбнулся моим мыслям и даже продолжил их:
– И такими же, как у нее, маленькими руками… Она единственная в мире женщина, которую я боготворил. Когда однажды она опасно заболела, я умолял ее не умирать: «Вы уйдете, и мне некого будет уважать в этом мире». После каждого моего триумфа она пугалась.
Она говорила: «Мой мальчик, так вечно продолжаться не может…» И все повторяла старинную
