Кате, что Катя сказала Маше, что… что Маяковский болен – у него сифилис. Сплетня распространилась по Петрограду и дошла до Бриков. А сифилис был тогда очень позорной болезнью, считалось, его можно подцепить только у проституток.
Услышав, что у Маяковского сифилис, Лиля не ужаснулась и не заплакала, а пошла прямо к Горькому и потребовала – пусть Горький скажет, кто источник сплетни. Это он нам Горький, классик, буревестник, а ей он был Горький, который часто сидел за картами у нее дома. Но все же он и для нее был знаменитость, классик, так что это было довольно смело. Горький уклончиво ответил что-то вроде «так, одно лицо» и «я узнаю»… Но Лиля не успокоилась и написала Горькому письмо – пускай это лицо немедленно даст ей адрес доктора, от которого получена позорящая Маяковского информация. И, чтобы Горький не отделывался от нее, потребовала дать ей письменный ответ. Ничего конкретного Горький ей так и не сообщил, очевидно, «одно лицо» насплетничало и не пожелало отвечать за свои слова.
Но дело не в том, кто кому насплетничал, а в том, как повела себя Лиля. Она даже не постеснялась передать от себя Горькому, что Маяковский не избил его только потому, что Горький старый и больной.
От другого сплетника, Якова Львовича, когда он подошел к ней где-то на людях, Лиля не стала требовать объяснений, а просто громко бросила ему «говно!».
Лиля, конечно, защищала не только Маяковского, но и себя – понятно же, что если у него сифилис, то и у нее, а такого пятна она никак не хотела. Но Лиля – молодец. Смелая. Не побоялась показаться смешной, невежливой или навязчивой или вот так просто взять и сказать – «говно!». Ну просто человек делал, что хотел, – здорово!
Что было дальше. Дальше была Москва, морковка…
Брики и Маяковский уехали из Петрограда в Москву весной 1919 года, сразу вслед за ленинским правительством. И тут возникает вопрос, такое большое удивление – а почему они уехали из Петрограда в Москву, а не вообще уехали из России в Европу? Да, Брик не имел разногласий с властью, с большевиками. Но ведь уже был 1918 год, уже Каннегисер застрелил Урицкого, уже большевики ответили на это страшным «красным террором», уже на улицах Петрограда арестовывали интеллигентных по виду людей, уже было «каждого десятого расстреляем за убитого товарища Урицкого» – почему они не уехали? Уже Каплан стреляла в Ленина – полуслепая, больная, она не могла удержать пистолет в руке, но «стреляла», – большевики уже себя показали.
Уже был голод, была разруха, почему они не уехали? Ни тогда не уехали, ни позже, пока еще было можно? Не уплыли на пароходе, как Эльза, не бежали по льду Финского залива, как Шкловский, не отбыли в «научную командировку» навсегда, как Якобсон? Почему они не эмигрировали?
Нет, конечно, очевидный ответ на этот вопрос – потому что футуризм, левое искусство было на коне в большевистской России. Брики принадлежали к левому искусству, и зачем им эмигрировать?.. Но это именно что очевидный ответ. На самом деле Брики ничему не принадлежали,
