посмеялся и добавил: – И нигде нет.
– Я тоже кое-что, – заявил он после очередной паузы. – Кое-где, кое-что. – Он напрягся, подыскивая еще одно веское слово, и нашел его: – Помаленьку.
Белая точка поплыла над морем, и Владимир Иванович спросил Эвальда:
– На Стокгольм летит?
– Туда, – вздохнул Эвальд.
– Сплаваем в Стокгольм, – пошутил Владимир Иванович, кивнув в сторону пирса, где покачивалась мачта с поникшим парусом.
Эвальд захохотал, сказал:
– Это просто. – И побежал по берегу, высоко поднимая ноги, стремительно и легко.
– Дурак, – сказала Тамара, лежа на спине и следя за тем, как крошится в небе инверсионная линия.
Праздная жизнь, такая упорядоченная и размеренная, какой может быть только праздная жизнь, теряла, казалось, свою опору, свой смысл в те, как правило, дождливые дни, когда приходилось изменять привычному лежанию на пляже, когда привычный Владимир Иванович не приходил – пережидал дождь в своем пансионате. В такие дни Тамара старела на глазах, жаловалась на скуку, головную боль и давление, думала о безрадостном, много курила и спала без просыпу. Настя в такие дни тоже много думала, в том числе и о Владимире Ивановиче. Никаких видов на него она, твердо уверовавшая в свое несовершенство, не имела, как, впрочем, и Тамара. Настя бестрепетно думала о Владимире Ивановиче, и в тихих ее мыслях он переставал быть привычкой, «нечто средним», и становился неясностью, загадкой.
Самой скучной была мысль, что там, в Москве, среди снегов и гололеда, Владимир Иванович разведен, бирюк, бобыль и, быть может, ленивый бабник. Эту мысль развить было некуда, оттого она и была скучна.
А если он женат? А если у него дети? У него должны быть уже взрослые дети. Грустнее всего, если у него нет детей, но он их очень хочет, в чем – такой скрытный, такой ироничный – не может признаться жене. И жена, наверное, под стать ему: скрытная, ироничная, таящая за маской умного легкомыслия самую женскую, самую музыкальную мечту.
Так живут они и живут, лишенные благодати, забыв о том, что в юности хотели счастья.
Но есть в мире справедливость, потому что мир совершенен. И в один внезапный вечер – о, как любила Настя представлять этот вечер во всем его свечении, во всех тенях, полутонах и шорохах – они откроются себе и друг другу. «Здравствуй!» – скажет Владимир Иванович жене, как будто увидев ее впервые. «Здравствуй!» – скажет жена Владимиру Ивановичу, радуясь и страшась того, что последует за этим «здравствуй», за обоюдным нежданным прозрением. И народятся у Владимира Ивановича дети. Сначала один ребенок, а там – как Бог даст. Но даже и один ребенок сразу же потребует свое, он будет многого требовать, особенно на первых порах. А что могут неумелые руки жены Владимира Ивановича? А что может неловкий Владимир Иванович? «Как мы беспомощны!» – горько скажет жена Владимира Ивановича. «Как я недогадлив!» – спохватится Владимир Иванович, вспомнив о Насте. Он ведь
