слишком громко ответила, шокировано раскрыв рот.
Та заозиралась, но все же ответила.
– Быть монахиней – тяжкая, но святая ноша. И все мы рано или поздно должны противостоять соблазну.
– Это так, – ответила Мэри, явно догадавшись, о чем мы, – поэтому не прячь себя в этом противостоянии. Откройся Богу, и он даст тебе сил справиться.
Я еле-заметно закатила глаза. Хоть я практически привыкла к тому, что божественная тема всплывала практически в каждой теме, но иногда это было слишком неожиданно.
Уже прошло почти две недели, как он уехал.
Веяло холодом, который неуклонно клонил природу в спячку.
И до сих пор у меня было от силы десять тысяч. Такая малость.
До сих пор никто не знал, где я находилась. Я пропала со всех радаров, решив, что именно так агентство никогда меня не найдет.
Однако, я даже не предполагала, что я могу сказать своей семье а такой долгой пропаже. Пару недель я бы еще как-то смогла объяснить. Но месяцы? Года?
От этих мыслей становилось дурно, и пищевод заворачивался в тугой узел.
Совсем не хотелось думать ни о чем другом, кроме… Нет, ни о чем.
Эта ритмичность послушнической жизни вгоняла меня в транс. День изо дня живя по тому же расписанию. Принимая ту же пищу. Смотря на те же лица. Монастырь. Лес.
Как долго я готова прятаться? Когда эта жизнь настолько мне опротивит, что агентство покажется избавлением?
Что будет, если чаша весов склонит монахиню к прошлому, заставив отказаться от своей роли? Что, если это бытие день ото дня становятся невыносимыми, в то время делая старую жизнь и ее сложности все более манящими?
Что есть боль, а что есть наслаждение?
***
На вечернюю молитву я шла уже с закрытыми глазами. О чем бы я не думала, рефлексы сами вели меня в нужную сторону. Повторяя замкнутый круг.
Было уже темно, приближался самый темный месяц в году. И как хотелось бы увидеть снег…
– Я рада видеть с нами сегодня Настоятеля Франциска, который так любезно согласился прочитать нам его любимый псалом. Настоятель, прошу.
Аббатиса заняла свое место, открыв мне взор нашему гостю.
Боги, да за что он со мной так? Зачем он продолжает приезжать, сводя мои инстинкты с ума?
Никакие доводы о рациональных причинах не имели для меня смысла. Я была уверена, что он хотел надо мной поиздеваться. А может, так он тестировал свою веру, выбрав, как он сказал, самую для него тяжелую муку?
Франциск прочистил горло и невидящим взглядом стал зачитывать. Таким неестественным, даже искусственным голосом, который он обрел десяток лет назад.
Шли минуты. И чем дольше пылали мои щеки, тем больше я убеждалась, что он меня не замечает.
Когда его место сменила старшая монахиня, дав ему возможность отойти в сторону, даже тогда его глаза смотрели в противоположную сторону.
Обидно. Безумно обидно.
Может быть, у него действительно какие-то
