могу.
Смеясь, поцеловал я твои зыбкие ресницы, узкую твою улыбку.
Ты крикнула мне вслед:
– Поскорее только!
И тогда я пустился бегом – не потому, что нужно было торопиться, но потому, что все вокруг бежало: и отливы кустов, и тени облаков по влажной траве, и лиловатые цветы, спасающиеся в овраге от молнии косца.
Через минут десять, жарко дыша, поднимался я по лестнице в школе. Кулаком бухнул в коричневую дверь. В комнате скрипнули пружины матраца. Я повернул дверную ручку: заперто.
– Кто там? – растерянно отозвался Пал Палыч.
Я крикнул:
– Да впустите же!
Опять звякнул матрац; зашлепали необутые ступни. И сразу же я заметил, что глаза у него красные.
– Входите, входите… Очень приятно. Я, видите ли, спал. Прошу.
– Тут мундштук остался, – сказал я, стараясь не глядеть на него.
Отыскал под креслом зеленую эмалевую трубочку. Сунул в карман. Пал Палыч трубил в платок.
– Прекрасный она человек, – некстати заметил он, тяжело присев на постель. В<з>дохнул. Посмотрел вбок.
– В русской женщине есть, знаете, этакая… – Весь сморщился, потер лоб рукой. – Этакая… (Тихо крякнул.) Жертвенность. Ничего нет прекраснее на свете. Необычайно тонкая, необычайно прекрасная… жертвенность. – Заломил руки, просиял лирической улыбкой. – Необычайно…
Помолчал и спросил уже другим тоном, которым часто смешил он меня:
– А что вы мне еще расскажете, дорогой мой?
Мне захотелось обнять его, сказать ему что-нибудь очень ласковое, нужное.
– Шли бы вы гулять, Пал Палыч. Охота вам киснуть в душной комнате.
Он махнул рукой:
– Чего я там не видал. П-печет только…
Вытер ладонью опухшие глаза, усы, сверху вниз.
– Вот вечером, может быть, пойду удить рыбу. – Дрогнул родимый прыщик на морщинистом веке.
Надо было спросить его: «Голубчик, Пал Палыч, отчего это вы только что лежали, уткнувшись в подушку? Что это, сенная лихорадка или большая печаль? Любили ли вы когда-нибудь женщину? И отчего вам плакать сегодня, когда на улице солнце, лужи?..»
– Ну-с, пора мне бежать, Пал Палыч, – сказал я, оглянув неубранные стаканы, типографского Толстого, сапоги с ушками под стулом.
Две мухи сели на красный пол. Одна влезла на другую. Зажужжали. Разлетелись.
– Эх вы… – медленно выдохнул Пал Палыч. Покачал головой. – Ну уж так и быть, ступайте.
Снова бежал я по тропинке вдоль ольховых кустов. Я чувствовал, что омылся в чужой грусти, сияю чужими слезами. Это было счастливое чувство, и с тех пор изредка испытываю я его при виде склоненного дерева, прорванной перчатки, лошадиных глаз. Оно было потому счастливое, что лилось гармонично. Оно было счастливое, как всякое движенье, излученье.
