Но в чем разница? Клюев, он из староверов, много по России странствовал, к разным сектам прибивался. Бога искал, стихи его вроде раскольничьих песнопений, духовные, много, как бы тебе сказать, церковной обрядности, древней книжности, архаичности, поэтому он не так понятен, как Есенин. Есенин не стерпел – повесился, а Клюев, да и Клычков с Орешиным, терпят, хотя судьбу свою понимают.
Он посмотрел на меня, снова прикрыл глаза и прочитал клюевское:
– «Я надену черную рубаху и вослед за мутным фонарем по камням двора пройду на плаху с молчаливо-ласковым лицом». – Открыл глаза, взглянул на меня: – Все они пройдут по каменьям двора. Вот этим Есенин и выше их – не захотел, чтобы потащили, сам себя приговорил, а эти стихи хотят сочинять. Вот и досочиняются.
– Слушай, Петро, очень ты откровенно говоришь.
На его полусонном лице вдруг мелькнула насмешливая улыбка.
– А чего мне бояться? Мы же с тобой вдвоем, третьего между нами нет, без свидетелей разговор, кто, что, кому сказал, как докажешь? – Помолчал. – Сам-то пописываешь?
– Нет.
– Врешь, корябаешь чего-нибудь втихаря.
Из чего я заключил, что он сам пописывает, но спрашивать не стал, захочет – покажет. Не показал. И не затевал больше таких разговоров. Только раз заметил по какому-то поводу:
– Отец мой токарь в депо, до революции дом собственный поставил, содержал семью, восемь гавриков нас настрогал, жили хорошо, сытно, корова своя была. Теперь отец в той же должности едва себя с матерью кормит.
Зябко кутался в пальтишко, засунув ладони в рукава, хотел что-то добавить, но не добавил. Когда началась моя эпопея в институте, сказал внушительно:
– Я тебя защищать не буду, в такие дела не вмешиваюсь, но дам совет: не лезь в бутылку. Это государство тебя, как каток, расплющит. Признавай ошибки, проси прощения, да пожалостливее. Выцарапывайся, если жить хочешь.
Не послушался я его совета, не стал «выцарапываться». Да и не помогло бы.
Навестил я Булжанова в конце пятидесятых в городе Калинине, работал он экономистом в автоуправлении, жил с женой в учрежденческом стандартном деревянном доме в крохотной, скудно обставленной комнатушке. Дочь уже кончила педагогический институт, вышла замуж, перебрались с мужем в Москву.
Выпили четвертинку.
– Моя норма на двоих, – заметил Булжанов, – потягиваешь с пивком, вот и вечер отсидел, можно спать ложиться, еще, значит, денек прожил.
Был он такой же худой, бледнолицый, еще сильнее сутулился, по-прежнему редко брился, щетина на щеках и подбородке была с проседью.
Почти всю войну провел в плену.
– Не я один там был, миллионы, куда денешься? Зато жив остался. За кого умирать-то? Он нас под плен подвел и нас же изменниками объявил. Наши потом придирались, душу выматывали: как и почему? Будто не знали, как и почему. И не сумели подкопаться: в плену у меня все чисто было. Агитировали немцы, харчи хорошие обещали. Я никуда. Что мне надо? Миску баланды сглотну, чинарик раздобуду, заберусь
