чарку-другую?! Глупости!
Но юноша прекрасно видел: в глазах отца, напоминающих прорези актерских масок, полыхают молодые зарницы.
Полнолуние, успешный спектакль, общество знатоков – и новая работа Тамуры-сэнсея…
Пир души!
– Позвольте! Отец, я на коленях молю вас! Через час я вернусь – и вы убедитесь: ваш младший сын годен не только столбы подпирать! Отец, пожалуйста!..
– Деньги в «Зеркальной комнате», в шкатулке черного лака, – сдаваясь, буркнул Будда Лицедеев, и теплый взгляд отца был юноше наградой. – Возьми десять ре… и будь осторожен. Я слышал от бродячего ронина, здесь лихие людишки пошаливают…
Великий Дзэами малость кривил душой.
Он отлично знал: ни один грабитель провинции Касуга и пальцем не тронет актера его труппы.
А тронет – жить ему впроголодь, ибо кто ж хоть лепешку продаст этакому варвару?!
…Безумное Облако проводил взглядом юношу, когда тот вихрем мчался мимо их костра.
Дальше, еще дальше…
Скрылся.
– Молодо-зелено! – Мелкие черты лица монаха сложились в гримасу, донельзя напоминающую маску «духа ревности», только без надетого поверх парика. – Ох, сдается мне, нынче же ночью на могиле этого болтуна Шакья-Муни вырастет еще один сорняк! Что скажешь, Раскидай-Бубен?
Слепой гадатель молчал, надвинув на лоб соломенную шляпу.
Правая рука слепца подбрасывала и ловила персиковую косточку с вырезанными на ней тремя знаками судьбы… подбрасывала, ловила, снова подбрасывала…
Все время выпадало одно и то же.
Неопределенность.
3
Цикады словно обезумели.
Луна, гейша высшего ранга «тайфу», блистала во мраке набеленным лицом, щедро рассыпая пудру по листве деревьев, – я вам, дескать, не какая-нибудь дешевая «лань» или даже «цветок сливы»! – и выщипанные брови были заново нарисованы под самым лбом.
Красота так красота!
Роса сверкала на стеблях травы россыпью жемчугов, за спиной подсвечивали небо багрянцем десятки костров, а хор кукушек в роще захлебывался мимолетностью земного счастья. Печален был шелест крыльев ночных птиц, когда они взлетали из черного, прорисованного тушью опытного каллиграфа ивняка в низине – так небрежная завитушка, оставленная кистью напоследок, меняет весь смысл иероглифа. В унисон шуршали листья бамбука, огромные мотыльки мимоходом касались лица, и мнилось: осталось только зарыдать флейте, не опоздав со вступлением даже на четверть вздоха, чтобы мир окончательно стал декорацией к «пьесе о безумцах».
Вдали, по левую руку, за кустами желтинника, виднелись невзрачные изгороди – сплетенные из бамбука, они огораживали уныние серых домов, на тесовой кровле которых лежал гравий. В свете луны он походил на только что выпавший снег, ослепительно белый. Вскоре потянулись пустыри, залитые водой, и наконец к дороге с двух сторон
