к нему улицы почти не изменились.
Я шагал, вертел головой по сторонам и не мог надышаться пьянящим воздухом родного города. И еще беспокоило – как встретит меня бабушка? Узнать не сможет – не видела она меня никогда прежде, но ведь женщины не умом – нутром своим женским, интуицией чувствуют родную душу.
Вот и улица Революционная. Я сразу узнал дом деда. При приближении к знакомой калитке сердце заколотилось, перехватило дыхание. Нехорошо как-то стало, ноги ослабели.
Я присел на заснеженную лавочку.
– Товарищ военный, вам плохо?
Передо мною стояла девочка-подросток.
– Нет-нет, извини, это я так. Не подскажешь – это дом Колесниковых?
– Да, а кого вам нужно?
– Лукерью.
Едва не вырвалось – бабушку.
– Да вы пройдите, дома она.
Я поднялся, на негнущихся ногах подошел к калитке и постучал. Во дворе залаяла собачонка. Стукнула дверь дома, потом распахнулась калитка. Передо мной стояла моя бабушка – еще молодая, точь-в-точь как у Петра на фотографии, только в валенках и наброшенной шали. В горле застрял комок, и я даже слова не смог вымолвить.
– Вы к кому?
Я взял себя в руки:
– К вам. Вы же Лукерья Колесникова?
Она кивнула, внимательно глядя на меня:
– Да вы проходите.
Мы зашли в дом.
– Раздевайтесь, чайку попьем.
Я сдернул шапку, снял шинель, повесил на вешалку. С любопытством огляделся. Бедновато дед жил. Печь посредине комнаты, кровать, застеленная лоскутным одеялом, стол с тремя стульями, за занавеской в углу – люлька с ребенком.
– Садитесь, я сейчас.
Луша достала из печи чайник. Похоже, чайник все время в ней стоял – один бок был закопчен. На стол поставила стаканы в подстаканниках, тонко нарезанный черный хлеб в вазочке. Я спохватился, достал из вещмешка банку консервированной американской колбасы и поставил на стол. Как я пожалел, что хлеб с селедкой уже съел!
– Извините, не получилось подарка.
Идиот, как я не подумал, что трудно Луше с ребенком. Можно же было отоварить весь продаттестат. Сам бы перебился как-нибудь, не впервой. В немецком тылу без аттестатов выживал, а уж на своей земле и подавно не умру с голода.
– Ой, это вы извините – война, не достать ничего.
Чувствовалось, что Лукерья ждет чего-то, тянет время, хочет услышать и боится.
– Простите, я не представился. – Я встал. – Сергей Колесников.
– Ой, вы же однофамилец моего Петра! – Луша всплеснула руками, залилась слезами. – Я сейчас. – Она утерла глаза, нос. – После похоронки как увижу военного в форме, так плакать хочется.
– Можно мне на похоронку взглянуть?
Лукерья даже не удивилась просьбе – встала, достала из-за иконы и протянула мне
