один из руководителей скопческой общины и сказал, что, если ему действительно интересно, что и как они поют, община готова помочь. На самих радениях Лептагов, конечно, ни разу не был, но ему дали несколько тетрадей текстов, кроме того, однажды у него дома и специально для него с обеда и до позднего вечера целый скопческий хор пел свои страды.
Такое внимание было неудивительно: после недавних очень жестоких гонений сектанты находились в тяжелом положении и искали союзников где только можно. Лептагов это понимал и все равно был тронут. На этом его связи со скопцами как будто оборвались, но теперь, когда ему понадобились для хора их голоса, он после долгих колебаний все же решился к ним обратиться. Он очень боялся этого разговора, начал с бесконечных расшаркиваний и извинений, что партии, которые придется исполнять скопцам, буде они согласятся у него петь, мало похожи на духовные стихи, однако в ответ его спокойно заверили, что это не важно – он друг, а они всегда поддерживают друзей.
Эта суета и хлопоты не были напрасными: первые же спевки сняли большинство лептаговских страхов, оратория, безусловно, звучала, и он постепенно снова возобновил работу. Впрочем, шла она медленнее, чем раньше, да Лептагов и не форсировал. Из-за трехмесячного перерыва он выбился из графика и шансов успеть у него не оставалось. Азарт прошел, чему он, пожалуй, был даже рад. Он вообще как будто охладел к оратории, хотя сам не знал почему. Спевки продолжались, у него по-прежнему была редкая возможность чуть ли не в тот же день проверить и услышать каждый законченный кусок, он видел, что пишет сейчас не хуже, чем раньше, но то ли музыка, то ли сюжет вещи все больше его раздражали, все больше казались ему искусственными и надуманными. Те, кто пел в церковных хорах, и скопцы, чьи голоса целиком и полностью были поставлены совершенно другой музыкой, когда они перед общей спевкой разрабатывали свои связки, да и когда уже пели вместе с гимназистами, сколько ни старались они делать то, что он их просил, оратория со всеми ее роковыми древнегреческими страстями звучала фальшиво. Во всяком случае, ему казалось, что она так звучит. Однако не исключено, что эту фальшь видел лишь он: музыканты, бывшие на спевках (Лептагов держал двери открытыми), как один, отзывались о музыке восторженно. Да и хористы, от скопцов до гимназистов, работали на спевках с очевидным увлечением.
Впрочем, эти внешние свидетельства не очень и важны, речь здесь идет о Лептагове, о том, как понимал музыку именно он, – остальное лишь обрамление текста. Возможно, ответ в том, что он тогда просто уже перерос то, что писал. Или понял, что дар, который у него есть, дан ему совсем не для этой вещи. Лептагов продолжал дописывать «Титаномахию» и вчерне сравнительно скоро ее закончил, но и продолжая работать, он чаще и чаще возвращался, даже начал набрасывать музыку, которую собирался писать до «Титаномахии». Тогда в нем был страх перед ней, настоящий страх, – теперь он почти прошел. «Титаник» освободил его, дал легкость, которой раньше в нем не было и которая
