два, три, а потом что?
Комиссия определила на завод – с ранними сменами, ржавыми заготовками, острой стружкой да вертящимися станками, которые не только руку, как предупреждали, но голову запросто оторвут.
Да, плохо было, но тогда он ничего не боялся, наоборот – нашла такая злая бесшабашность: черт с вами со всеми, мотал я ваши души, что захочу – то и сделаю! Как раз познакомился с Ермолаевым – худой, кожа да кости, мордочка лисья, глаза быстрые, прищур блатной, кепочка блинчиком, сигаретка висячая на слюнявой губе, тусклые фиксы – тот еще типчик! Чуть не утащил с собой на кривую дорожку: словам жаргонным учил, вином угощал, песни пел лагерные, заунывные… Брехал все, сволочь: какая там, в зоне, дружба, какие парни-кремни, своего в обиду не дадут, из любой передряги выручат. И он, Ермолай, там в авторитете. Ежели новенький скажет – друг Ермолая, будет ему не жизнь, а лафа – от работы отмажут, на почетное место посадят, и дуйся целый день в карты да обжирайся салом с колбасой из посылок фраеров.
А попадет туда фуфлыжник, который ни одного авторитета не знает, – хана ему, будет из параши жрать. «И очень просто, – цедил Ермолай, по-особому кривя губы, – я сам заставлял сколько раз… Вывалишь ему в парашу обед – и жри, набирайся ума-разума! Жрут, как миленькие, там чуть что не так – и на ножи!»
Врал, гад, страшно, до холода под ложечкой, и противно, до тошноты, не очень заботясь о правдоподобии, потому что если сложить срока, которые он якобы размотал, то получалось, что за решетку он угодил в пятилетнем возрасте.
Но что-то в Ермолае притягивало, Золотов долго не мог понять – что именно, потом догадался: какая-то особенная уверенность, будто он уже постиг все тайны этого мира и потому знает наверняка, как именно нужно жить, с небрежной легкостью решая проблемы, недоступные для непосвященных. Со стороны это воспринималось как внутренняя сила.
Однако чем больше общался Золотов с Ермолаем, тем отчетливее видел, что тот руководствуется своей системой ценностей, шкала которой искажена и совершенно не похожа на общепринятую.
Дома, с пьющей матерью Ермолай не жил, потому что там его «душил» участковый. Но хвастал, что у него две «хазы», которые и академикам не снились. Золотов сомневался, что обтерханный Ермолай может тягаться с академиками, но тот клялся длинной блатной божбой, щелкая ногтем из-под переднего зуба, размашисто, нарушая последовательность движений, крестился.
А после долгих и мучительных размышлений решился:
– Я еще никого туда не водил. Но у тебя вид ничего, приличный…
Они пришли к солидному, старой застройки дому, расположенному на перекрестке главных магистралей города, вошли в просторный подъезд, старинный лифт неторопливо вознесся на последний, восьмой этаж.
Ермолай подмигнул вконец ошеломленному Золотову: дескать, еще не то увидишь! И деловито предупредил:
– Только туфли надо снимать.
Эта фраза добила остатки неверия, оставалось только гадать, каким образом Ермолай заполучил такую квартиру.
