изукрашены. На вставках тех узорочье, птицы да звери чудные огнем горят. Больших денег те двери стоят, не хуже боярской шубы. Да и в палатах, в трапезной, тоже небедно. Стены заморским атласом, парчой да шелком обиты, под ногами от самых дверей ковер персидский стелется, вдоль стен сундуки да шкафы резные заморские, в окнах, в свинцовых переплетах не слюда – стекло вставлено. Видно все – как будто и окон нет.
Выскочили, встали по бокам от дверей дюжие молодцы-рынды. Дети боярские, в белых парчовых кафтанах, с застежками золочеными, с топориками-бердышами на плечах. Только им – рындам – в покоях царских оружие дозволено носить. Шпагу свою Магнус еще на входе сдал. Да и вообще не принято было в государстве московском по мирному городу при оружии ходить. При сабле иль при палаше. Кинжал широкий или узкий стилет на поясе, да, носили. Или в сапоге – засапожный нож. Острый – порезаться запросто можно. Да еще кистень, да пращу, да… У кого что имелось. На виду не держали – под одеждой прятали.
Встали рынды. Гусляры в углу песнь величальную грянули. Вошел в трапезную Иван Васильевич, царь и великий князь Всея Руси! Задержался в дверях, бороду узкую пригладив, на бояр глянул грозно. Сжались сердца у всех, захолонули. А ну как прикажет грозный царь кого-то тут же, при всех, удавить? Или велит поднести чашу с ядом. Бывали случаи… тот же Владимир Старицкий, упокой Господь…
Но нет, кажется, на этот раз пронесло. Кажется, не хмур государь – милостив. За стол садясь, ухмыльнулся даже, благосклонно боярину Шуйскому кивнул. Шуйский от милости такой аж зарделся весь, словно красна девица, впервые поцелуй на губах ощутившая. Приосанился, соседей локтями растолкал – а можно! Этакое дело – царь самолично ему – ему, Шуйскому! – кивнул, и кивком тем отметил.
Остальные бояре, завистливо на Шуйского косясь, заглядывали государю в глаза. А вдруг да царь-батюшка еще кому милость окажет?
На больших серебряных подносах слуги разносили яства. Жареного – целиком! – осетра, еще какие-то рыбины, запеченных в яблоках поросят (день-то был обычный, скоромный и не пятница), дичь, жареных лебедей, гусей, дроздов с красной перцовой подливой, целый тазик паштета из мелко порубленных птичек, уху налимью, осетровую, из белорыбицы (каждый вид рыки в те времена варился отдельно), пироги с мясом, с луком, с вязигою… и сладкие – ягодники, с ревенем, с лопухом. Еще – каши. Еще – калачи да разные печеные хлебцы. И капуста. И грибочки. И огурчики. И много-много всего – обожраться и лопнуть! И кушали собравшиеся гости – уж от души! С такой жадностью поедали, чавкали, отрезали ножами, руками рвали крупные мясные куски. У каждого была своя – личная, обычно висевшая на поясе – ложка, а вот отдельную тарелку ставили только царю, остальным – одну на двух-трех. И Магнусу – тоже отдельную. Не столько как иностранцу и ливонскому королю, сколько как лютеранину, по московским понятиям – представителю поганой немецкой веры. С таким из одной тарелки хлебать – на всю жизнь унижение и грех великий, одними поклонами да молитвами не отмоешься.
