Да и вообще казался сошедшим с карикатуры: обвязанный веревкой чемодан, клочья волос, торчавшие под самыми разными углами из-под вельветовой шляпы. Очень худой, что лишь подчеркивалось его скулами, – впрочем, когда он приблизился, я увидела: глаза у него далеко не простые и синие.
– Где ты был? – спросила я.
– Знакомство с вами – честь для меня, – ответил он и протянул мне руку.
– Я тебя весь день дожидаюсь.
– О, – произнес он и склонил голову набок, вглядываясь чуть искоса в мое лицо, словно пытаясь понять, насколько я сурова. – Я приехал утренним поездом, – сказал он. – Наверное, вы проглядели меня на вокзале.
– И ты не видел, как я махала шляпой?
– Нет.
Я понимала, что это вранье, да еще и неумелое, но цепляться к нему не стала. Руди нервно переминался с ноги на ногу, и я спросила, чем он занимался весь день.
– По Эрмитажу ходил, – ответил он.
– Зачем?
– Смотрел картины. Ваша мама говорит, что танцовщик должен быть и художником тоже.
– Вот как?
– Да.
– И что еще она тебе говорила?
– Что неплохо быть также и музыкантом.
– А о том, что танцовщик должен уметь правильно рассчитывать время, она не упоминала?
Он пожал плечами и спросил:
– У вас есть пианино?
Глаза его на миг стали озорными, и я с трудом сдержала улыбку.
– Нет, – ответила я.
И тут с четвертого этажа к нам приплыла еще одна нота, а следом кто-то заиграл Бетховена, и очень хорошо заиграл. Лицо Руди посветлело, он сказал, что, может быть, ему удастся познакомиться с хозяином этого инструмента, добиться, чтобы тот позволил ему заниматься музыкой.
– Не думаю, – ответила я.
По лестнице он, несмотря на чемодан, поднимался, перепрыгивая через ступеньки. В комнате я усадила его за стол и поставила перед ним успевший остыть ужин.
– Вы готовите лучше, чем ваша мама, – сказал он, попробовав еду.
Я налила себе вина и тоже присела за стол. Руди одарил меня быстрой улыбкой и занялся едой.
– Так ты хочешь стать артистом балета? – спросила я.
– Я хочу научиться танцевать лучше, чем сейчас, – ответил он. И сковырнул ногтем большого пальца налипший на зуб кусочек капустного листа.
Он казался таким юным, полным жизни, наивным. Когда края его губ приподнимались в улыбке, лицо Руди почему-то становилось печальным, хотя никакой печали в этом юноше не ощущалось. Чем дольше я вглядывалась в него, тем более необычными представлялись мне его глаза – огромные, диковатые, они казались самостоятельными существами, которые едва ли не случайно поселились на лице и сейчас обшаривали комнату. Вот они зацепились за мои пластинки, и Руди попросил поставить Баха. Я поставила, негромко, и, пока он ел, музыка словно проливалась
