дымящийся туман пополз вверх, медленно рассеиваясь в холодном воздухе, Сашка Игнатьев первым увидел мотобот. Его снесло течением на восток, к безымянному островку, черной скале, выглядывавшей из воды, как тюленья голова. «Тюлень» – так мы называли эту ничейную скалу. Она торчала примерно на равном расстоянии от нашей Молнии и от финского Стурхольма.
Мотобот, наверное, сильно порешетило осколками, и он, уносимый течением, погружался все больше и затонул бы, если бы его не прибило к «Тюленю». Он сел на мель и был обращен к нам кормой, возвышавшейся еле заметно над водой. Смутный штришок на воде – я бы и не разглядел его, если б Сашка не показал. Сашка был сигнальщиком, он умел смотреть.
– Там Колька Шамрай, – сказал я.
– С чего ты взял? – спросил Т. Т.
Мы лежали среди скал, возвышавшихся над небольшим песчаным пляжиком, и смотрели на мотобот у «Тюленя». Нас в не высохших еще бушлатах, обдувал утренний ветер, пахнущий гарью. Было знобко, бесприютно.
– Нигде его нет, – сказал я. – Он там…
Затрещал телефон. Я кинулся к аппарату, но главстаршина Ушкало, сидевший под высокой скалой, опередил меня.
– Молния слушает, – расклеил он твердые губы.
С Хорсена передали утреннюю сводку. Ушкало выслушал с каменным лицом. Его загорелые скулы выпирали из ввалившихся щек.
– Понятно, – сказал он. И, обернувшись к нам, коротко передал содержание сводки. В течение ночи на фронтах ничего существенного не произошло. Немецкие самолеты тремя группами пытались прорваться к Ленинграду, но отогнаны. Сбито три самолета противника…
– К Питеру рвутся, – сказал Андрей Безверхов. У него была заячья губа, придававшая мальчишескому лицу удивленное выражение. Бушлат на Андрее был застегнут до горла, а на голову, под бескозырку, он натянул шерстяной подшлемник. Видно, никак не отогреется Безверхов после вчерашнего заплыва.
– Андрей, – сказал Ушкало, – примешь первое отделение.
– Есть, – ответил Безверхов. – К Шатохину на пулемет надо кого-то вторым номером.
– Поставь меня, – сказал Сашка Игнатьев.
– А ты пулемет знаешь?
– Разберусь.
– А второе отделение, – сказал Ушкало и огляделся, выискивая кого-то, – второе примет Литвак. Где Литвак?
– Здесь я, – приподнялся невысокий боец, лежавший у прибрежных камней. У него были желтые немигающие глаза. Рыжеватая короткая бородка обрамляла худые щеки и острый подбородок, мыском подымалась к нижней губе. Обмундирование на нем было армейское.
– Примешь второе отделение, Ефим, – сказал Ушкало.
Он принялся разбивать свой гарнизон – всего-то было нас восемнадцать штыков – на два отделения. Сашка попал к Безверхову, Т. Т. – к Литваку, меня Ушкало оставил при себе телефонистом и связным.
Я сидел на сером мшистом камне,
