вопить: «Почему без очереди?».
– Танта, – голос матери звучал трагично, – разве я не имею права на мать? Она мне родной человек, и я хочу по-человечески. Зачем же меня отталкивать, танта?
Олька украдкой скосила глаза к столу. Крестная (только мать называла ее «тантой») была растеряна; Федор Федорович нежно дышал на стеклышки очков, протирал их платком и так внимательно всматривался в результат своих усилий, словно ему отшибло слух. «Она купила вязаную юбку и отослала ее Тенардье».
– Я так думаю, мать есть мать, – вклинился Сержант. – Теща у меня, конечно, с характером, но с моей матерью они бы поладили. Мы хотим ее в гости пригласить, познакомить… Чтоб все как у людей. Я бы сам пригласил, но у меня своя гордость есть.
Он обиженно замолк.
«Эта юбка привела супругов Тенардье в ярость. Они хотели получить деньги», а Сержант и мать хотят помириться с бабушкой. Олька делала вид, что внимательно читает, а сама зажмурилась от страха. Когда-то в кино она видела фильм, пущенный задом наперед, – это было смешно и жутковато. Неужели ей и бабушке придется прокрутить назад эти четыре с лишним года, вернуться, пятясь, подпрыгивающими быстрыми шажками, в тот жуткий ноябрь, в детскую комнату милиции, а ей самой прожить еще почти пять лет там, где она живет сейчас?.. «Фантина выбросила зеркало за окошко. Она давно уже перебралась из своей комнатки на третьем этаже в мансарду под самой крышей».
– Фактически получается, что я сирота при живой матери, – горько произнесла Таечка.
– Скажи спасибо, что при живой, – обронил крестный и поднялся. – Нарзан принесу, – пояснил жене, – изжога у меня.
Он стоял посреди кухни и медленно пил колкую пузырящуюся воду, прислушиваясь, как крохотные пузырьки боксировали внутри друг с другом. Хотелось оттянуть возвращение в столовую. Ощущение, удивительно напоминающее изжогу, появлялось у Федора Федоровича всякий раз, когда он видел Таечкиного мужа. Никакого рационального объяснения он, медик, найти этому не мог и потому называл изжогой. И совсем уж было не понятно, почему Таинька ему все время подыгрывает, вот как в конфликте с матерью. Он осторожно потер живот: мешала тяжесть в районе солнечного сплетения. Почему «конфликт», не было никакого конфликта, просто Ира наотрез отказалась видеться и разговаривать с дочкой. Тайка сама же и виновата: нет, чтобы прийти к матери, объяснить: хочу, мол, чтобы дети росли вместе; или что там ею двигало. Куда там! Явилась с милицией, устроила скандал, стоивший Ирине инфаркта, а теперь жалуется: «сирота при живой матери», «хочу, как у людей». Что за фарисейство… Сама разве сделала, «как у людей»?
Уже вернувшись за стол и следя за беседой, Федор Федорович наблюдал за мужем племянницы. Письмо, он видел, произвело на Тоню такое же сильное впечатление, как на него самого. Как, интересно, такое потрясение может отразиться на этом жестком человеке, изменится ли в нем что-нибудь? Мельком взглянув на говорившего, Федор Федорович поразился: глаза блестели, и в них светилась глубокая нежность,
