ев подалее, а Мишенька, могуч не по возрасту, рвался из рук родителей, даже плакал:
– Ой, не держите меня! Желаю глубину знать…
А вот зачем ему это надобно, того объяснить не мог, но размеры любой ямы его магически привлекали. Не мог он оторваться от машущих крыльев мельницы, подсчитывая число оборотов, часами, бывало, смотрел, как льется вода над плотиной. Учили его, балбеса, в Полтаве – сначала в пансионе, а потом в гимназии, но Миша педагогов успехами никогда не восхищал, лентяй он был – каких мало! Ему учитель о Пифагоре рассказывает с умилением, а он, экий придурок, шнурком этим самым скамью под собой измеряет. Аттестат Мишеньки блистал такими похвальными перлами: “не учится”, “в классах не бывает”, “охоты не имеет”, “уроков опять не знал”… Можно понять отчаяние родителей!
– Ну, что тут поделаешь? – огорчалась маменька. – Мы ли его не баловали? Мы ли сливок да шкварок на него не жалели? А такой олух растет – стыдно людям показывать.
– Сечь его прутьями! – говорили мудрейшие родственники. – Ежели рыпаться станет, мы согласны держать его на воздусях, а родитель пущай вгоняет в него страх Господень сзаду, дабы в нем великий азарт к учению возгорелся…
Думали и додумались: одна Мишке дорога – в кавалерию.
– Там и думать не надо: лошадь его сама в генералы вывезет.
В 1816 году, забрав своего придурка из гимназии, отец повез его прямо в Петербург, угрожая, что, если в гусары не примут, так отдаст в артиллерию – на прожор самому графу Аракчееву. Но по дороге в столицу встретился шурин – Сахно-Устимович.
– Нонеча век просвещенный, – ворковал он. – Сейчас не из пушек палить надобно, а мозгами раскидывать… На что Мишке гусарство? На одно вино с девками сколько денег ухлопает! А ныне в Харькове университет открыли, вот туда и сдай Мишку.
– В университет хочешь ли? – спросил отец сына.
– Нет, не хочу, – отвечал тот браво.
– Тогда поехали… в университет, – решил папенька.
Привез он своего недоросля в Харьков и сдал его в науку, словно в полк какой: авось, что-нибудь да получится? Начался странный период жизни юного Остроградского: сначала вольнослушатель, через год и студент по факультету математики, он в точных науках ни бельмеса не смыслил, а навещая отчие Кобеляки, слезно умолял батюшку о военной службе:
– Ладно уж гусары или пушкари – нонеча согласен даже в полк Кременчугский пехотный… маршировать стану.
– Эва тебе! – показывал отец сыну кукиш…
Так бы и далее, наверное, канючил, если бы на втором курсе не поменял квартиру. На этот раз юнца приютил у себя адъюнкт наук математических Андрей Павловский, которого студенты харьковские “Аристидом” прозвали – за его любовь к справедливости. Стали они совместно математикой заниматься, формулы всяческие разрешая. Павловский, очевидно, был педагогом отличным, ибо Остроградский, лентяй и тупица, каких свет не видывал, вдруг с небывалым жаром проникся познанием науки, от которой ранее он усердно отвращался. Прошло два-три месяца, не больше, и однажды “Аристид” взял квартиранта за уши и… расцеловал:
– Мишель! Прими за истину, что говорить стану. Я едино лишь усидчивостью беру да терпением, знаниями уже достаточно обладая. А ты, знаний в математике не имея, все с налету мигом хватаешь, будто ястреб жалкого воробья в полете, и на любой вопрос, над которым я мучаюсь, отвечаешь сразу. Я-то, мой милый, трудом истины домогаюсь, а ты… ты, братец, творишь!
– Так кто ж я такой? – удивился Остроградский.
– Ты? Ты, братец, г е н и й…
Странности судьбы продолжались. Остроградскому было уже 19 годочков, когда ради получения степени кандидата он сдал одни экзамены успешно, а другие сдавать попросту не пожелал. Не хочу, мол, и все тут, не приставайте ко мне! Сам князь А. Н. Голицын, министр народного просвещения, с высот вельможных, из кресел бархатных указывал, чтобы не рыпался и сдавал все экзамены, но… Об этом, читатель, можно написать сто страниц (не преувеличиваю), можно ограничиться и десятком строчек. Я буду краток: в один из дней Остроградский выложил аттестат перед синклитом ученых Харьковского университета и заявил, что не желает видеть свое имя в списках студентов:
– А моим аттестатом можете… подтереться!
Родители надеялись, что уж теперь-то их Мишенька согласен служить в пехоте, но Остроградский помышлял о другом:
– Мне, папенька, ехать в Париж нужда приспела.
Отец рассудил об этом желании на поэтический лад:
– Нешто наши кобелякские дивчины плохо для тебя писни спивают? Нешто вальсы парижские нашего гопака милее?
Вырос дитятко под потолок, рычал басом, перечислял имена славные, парижские: Фурье, Лаплас, Ампер, Пуассон, Коши, – возжаждал он ихние
