Ведь всегда с подозрением относилась к слишком простому, подозревая обман. Я-то знаю. Сам попался в твои силки.
Он вздрогнул. Почему-то стало очень холодно и закололо меж лопаток – словно подглядывает кто. Но вокруг по-прежнему ровно гудели механизмы, огоньки капсул не изменились.
Клавэйн понял вдруг, что совсем не хочет здесь задерживаться.
– Галиана, – проговорил он поспешно и виновато, – я должен это сделать. Будь что будет, но я приму предложение Скади. Надеюсь, ты поймешь.
– Клавэйн, она поняла бы.
Он резко обернулся и тут же, узнав голос, понял: бояться нечего.
– Фелка! Как ты меня нашла?
– Догадалась. Всегда думала, что ты напоследок захочешь посоветоваться с ней.
Как же тихо Фелка вошла. Он присмотрелся – да ведь дверь открыта. И почувствовал холод от сквозняка.
– Я и сам не понимаю, зачем пришел сюда. Она ведь мертва.
– Она – твоя совесть.
– Потому я и любил ее.
– Мы все любили ее. И потому она кажется нам живой, все еще ведущей нас. – Фелка подошла вплотную. – Нет ничего зазорного в том, чтобы приходить сюда. Я не стану считать тебя слабее или меньше уважать.
– Я уже понял, как мне следует поступить.
Она вежливо кивнула, будто он всего лишь сказал, который час.
– Пойдем отсюда. Здесь слишком холодно для живых. Галиана не обидится.
Клавэйн двинулся следом за Фелкой к двери. Перешагнув комингс, взялся за колесо, закрывая тяжкую герметичную дверь, оставляя память и призраки прошлого в холоде и покое – там, где им и до́лжно быть.
Клавэйна ввели в зал совета. Он ступил за порог, и сразу утих постоянный мысленный шум, будто порывом ветра унесло отголоски тысяч разумов Материнского Гнезда. Подобное умственное безмолвие было очень неприятным для большинства сочленителей, но даже если бы Клавэйн не вернулся только что из места упокоения Галианы, где царила такая же тишина, он едва ли ощутил бы нечто большее, чем мимолетное неудобство. Слишком много времени он провел на дальних окраинах владений сочленителей, чтобы беспокоиться об отсутствии чужих мыслей в голове.
Конечно, здесь одиночество не было полным. Он слышал разумы членов совета, хотя их обычные мыслительные блоки позволяли уловить лишь наиболее поверхностные, простые мысли. Сам же зал был неприметным: большая сфера с ярусами кресел, почти достигающими вершины купола. Пол гладкий, серый, блестящий, в центре – единственное кресло, жесткое, простое, сделанное зацело с полом, словно выдавленное из него.
– Клавэйн! – воззвала Скади.
Она стояла на краю далеко выступающего из стены балкона.
– Я слушаю.
– Садитесь в кресло!
Он ступил на блестящий пол, отзывавшийся отчетливым стуком на каждый шаг. Ощущение – будто ты в зале суда, идешь слушать собственный приговор.
Клавэйн
