а напарника Никола, пытаясь удержать в одной руке четырехлетнего мальчика, укутанного в тулуп, а другой удобно прихватить петлю.
Второй палач распахнул тулуп и взял на руки мальчика, одетого в одну ночную рубашку.
– Что ж тебе, маленькому, даже одеться не дали, нехристи? – проворчал он, и бросил взгляд на царские палаты за кремлевской стеной.
Ребенок удивленно оглянулся. Вокруг стояли тысячи людей. Он долго смотрел на площадь, заполненную толпой, на башни с бойницами, храм с расписными куполами-луковицами, блестевшими от осеннего дождя, на острые пики стражников, окровавленную плаху рядом с виселицами, тяжелые топоры, покрытые скользким слоем бурой густой крови. Непонимающим взглядом малыш несколько мгновений следил за тем, как накрытые тела казненных тащат к большой телеге, заметил торчащий из-под мешковины сапог, и перестал улыбаться. Подняв взгляд к лицу Кирилла и увидев, что тот смотрит на царские палаты, он повернул свою маленькую головку в сторону Кремля.
Мальчик увидел, как у одного из распахнутых окон стоял юноша. А рядом с ним – монахиня. Он посмотрел на Кирилла и прошептал: «А мама?».
Но, Кирилл настолько был погружен в свои мысли, что не расслышал вопроса.
– Чего тянешь?! Застудить ребятенка решил? – прикрикнул на напарника Никола, поднося петлю к голове мальчика.
– Монахиня… Разве ж истинная монахиня не заступилась бы за ребятенка? Упекла бы его в темницу на веки вечные, что ли. Зачем казнить-то душу ангельскую? – Кирилл оторвал ребенка от груди и на прямых руках протянул Николе. – Где ты видел таких монахинь, чтоб поставив сына на престол царский, младенцев четырех лет отроду на виселицу посылали? То – не монахиня, а служка бесовская.
– Язык-то закуси? – сквозь зубы процедил Никола.
Ему также как и Кириллу, до того не приходилось казнить детей, и он хорошо понимал друга, но сдерживался. Площадь была полна стражниками и царскими наушниками. Он продел голову мальчика в петлю и, не удержавшись, тайком бросил взгляд на палаты.
– Это что? – мальчик почувствовал, как тяжелый холодный колючий канат опустился на плечи.
– Веревочка. Она тебя держать будет, чтобы ты далеко не улетел.
– Мне холодно!
– Сейчас согреешься, – ответил Кирилл. – Тебе тулупчик дадут с сапожками.
На площади послышались крики и женский плач.
– А мама где? Они что – плачут?
– Вон она – у храма, тулуп тебе несет и игрушки. А бабы-то не плачут, у них от холода глаза слезятся, – ответил Кирилл.
– Не затянется она на нем, – сказал Никола.
Кирилл поставил мальчика голыми ножками на толстое бревно, которое специально приволокли, чтобы выбить из-под него.
– Ай, холодно! – заплакал ребенок.
Кирилл резко затянул узел и стал его сдавливать изо всех сил. Но веревка, рассчитанная на взрослого человека, не затягивалась на детской шее. Кому, как ни ему – царскому палачу – было понятно, какие страшные за мучения ждут мальчика. Потому, схватив своими крепкими руками петлю, он стал нажимать на нее, чтобы мальчик, если не умер сразу, то, хотя бы потерял сознание.
– Тяни! – сказал он Николе.
Детское тельце поднялось вверх.
Толпа замерла. В этой тишине, которая как будто застыла, было даже слышно, как падает снег. Снова послышались женские причитания.
Порыв холодного осеннего ветра обжег кожу ребенка под задравшейся рубашкой, и он задергался всем телом от холода и боли.
– Торопись, давай! Промерзнет же! – прикрикнул Никола, смотря, как ножки трехлетнего малыша беспомощно болтаются в воздухе.
Секунда. Две. Десять секунд. Минута. Вокруг стояла звенящая тишина – толпа, затаив дыхание, наблюдала за предсмертными конвульсиями неповинной души.
– Да, пожалейте же вы его! – вдруг во весь голос заорали бабы. – Ребятенка-то за что на такие муки обрекать?!
– Отсеки голову, если уж не хотят миловать! – кричали палачам, возмущенные таким зверством мужики.
Кто-то бросил к Лобному месту тяжелое деревянное топорище, видимо, купленное перед казнью в торговых рядах у площади. И тут же стражники начали теснить возмущенную, уже готовую вступиться за ребенка толпу.
– Как приказано казнить, так и делают! Царская воля! – кричали толпе.
– Палач-то! Сам бездетный что ли?! – отвечали им.
– Почто палачей проклинаете? У них с Господом свой счет! – отвечали стражники.
– Ой! Ножки-то синие стали все! – заверещала какая-то баба на всю площадь и зарыдала.
Толкая
