опять же всем скопом шли к другому. Снова нАпомочь. Бескорыстно, не требуя и даже не ожидая какой-нибудь прибавки себе за эту помощь или даже просто благодарности. Потому что так положено, так должно быть. Сегодня помогаешь кому-то ты, завтра все вместе помогут тебе.
А как отдыхали! В праздники собирались всей округой, водили хороводы, пели песни. Хмель лился рекой, но пьяным при этом никто не был. Так, навеселе. А по воскресеньям или в религиозные праздники все шли в храм. Поначалу в поселке была маленькая деревянная церквушка, но со временем отстроили большой, каменный, с белыми стенами и позолоченными куполами храм. Молились истово, ибо знали, что никто им в этой жизни кроме Господа не помощник.
Потом пришла смута. Люди как будто сошли с ума. Начали враждовать меж собой. А все большевики, «революционэры», как называла их мама хозяина, потомственная дворянка, приехавшая в эти края еще в молодости вслед за своим ссыльным мужем. Понавесили везде кумача, стали травить людей друг на друга. В те времена стены дома потемнели. То ли от смуты людской, то ли просто от времени, от дождей да морозов, от солнышка летнего, палящего. Но совсем худо стало дому, когда три чекиста в кожанках и матрос в бескозырке пришли к хозяину. Провели обыск, что-то долго кричали. Тот, что в бескозырке, все порывался дом поджечь. Насилу угомонили. Хозяина забрали и, под плачь детей и стоны жены, увезли в губернию. Больше он не вернулся. Казалось, что стены дома потемнели еще сильнее, буквально почернели. От пожаров ли, что вспыхивали то тут, то там в поселке, от горя ли, от тоски ли по хозяину.
Теперь за главного в семье остался старший сын сгинувшего хозяина. Дом его любил, помнил сызмальства. Можно сказать, росли вместе. Только мальчонка-то рос, а дом постепенно старел. Но все же дом никак не мог смириться, что этот пацаненок, хотя и подросший уже, почти мужик, но все одно пацаненок, будет теперь полновластным хозяином. Все-то у него не так получается, все вкривь-вкось. Или это только кажется так? Дом противился как мог: то замок сломается, то штакетник завалится, то половицы заскрипят, застонут, заплачут от малейшего прикосновения. И не от боли совсем. На то ведь они и половицы, чтоб ходили по ним. А то и танцевали, притопывая. Чтоб ставили на них тяжести всякие – буфет, комод, кровати. Все терпели. А тут заскрипели, завсхлипывали. Может, от горя? Оно ведь, горе-то, потяжелее любого комода, да побольнее любого притопа будет.
Но пацан молодцом оказался, весь в батю, сноровист. И так был отнюдь не белоручка, а тут, как пришлось, терпеливо и толково все выправлял, что в доме покосилось. Больше того, перекрыл крышу – время той пришло, – изладил новую, трубу печную хорошенько прочистил, да сливы с водостоками справил. Дом, хоть и черен уже стенами бревенчатыми, но со сливами и водосточными трубами приободрился, помолодел. Заулыбался на солнышке жестью луженой. Так и попривык с годами к новому молодому хозяину.
А тут новая напасть. Опять засновали мрачные личности в кожанках, затарахтели по ночам злые воронки, освещая
