так… Ежели мне все, как есть, обскажешь, я тебя…, -тут Гаврилов выпрямился и, оглянувшись на своих спутников, хитровато ухмыльнулся, – просто, застрелю. Вот так: хлоп – и все! Без мук помрешь! Ну, а коли будешь молча-а-ть… Не обижайся.
– Сапоги мне его дашь? Какой товар, офицерские! –Остапенко, нагнувшись, хотел было потрогать рукой, но пленный вдруг выпростал из веревки ногу и с силой оттолкнул его.
– Ах, ты, паскуда!! –взревел отлетевший Остапенко и, подскочив, выхватил револьвер, но Гаврилов вдруг встал между ними: -Остынь, Гришка! Успеешь, не дури.
Сузившиеся глубокие Гришкины глаза люто блеснули желтым хищным блеском, заходили судорожно желваки на широких скулах , он зло сплюнул и отошел.
Метель усиливалась, разбирался тягучий степной буран. Из белесого бурлящего мрака вдруг вынырнули вернувшиеся красноармейцы, ведя в поводу мокрую Невесту. Поперек крупа ее , туго обхваченный вожжами, висел обмякший труп Лопатина, весь в белой пороше. Буденновка отчего-то была развернута тылом на лицо и туго завязана на шее. Один из них, соскочив с коня, подошел к Гаврилову:
-Туточки он был, недалече… Пуля в глаз вошла, лисицы уж полголовы сгрызли… А напарника евойного,– он кивнул на пленного, -под запрудой уж собаки жрут, отгонять не стали. А конь убег…Надо уходить, командир, заметает.
-Степа-а!! Будь человеком, да отдай же ты его мне! А-а ?! –заскулил, запричитал, Остапенко, -за Лопату-у, р-разор-ву, пор-рубаю-ю, падлу-у!…С пятнадцатого год-а-а..! Что я деткам…его скажу-у…-и, навалившись на труп Лопатина, распластав руки, плакал, как дитя.
-Хреновые твои дела, господин кадет , -задумчиво проговорил Гаврилов, вплотную подойдя к пленному и еще раз в свете пучка горящего камыша рассматривая его, -в последний раз спрашиваю! Имей в виду, патрон на тебя, с-сука, я тратить не буду!! – Но, встретив безразличный, спокойный взгляд, осекся, отступил. И, развернувшись, бодро кивнул Остапенку:
-А ну, Григорий, забирай… свои сапоги! Не портить же добро.
Тот вскочил, размазывая по лицу слезы, и, неспешно подойдя, с разворота дал кадету прикладом карабина под дых. Голова пленного поникла, он обмяк, Гришка, улыбаясь, сдернул сапоги и, отшвырнув портянки, свернул их вдвое, затем, повернувшись к своему жеребчику, аккуратно вложил в подсумок.
-Его тоже… тебе отдаю. Кончай его , Гриша, да смотри, не отстань! – вскакивая в седло, гаркнул Гаврилов, -по коням! За мной, ма-арш!!
Когда разъезд пропал в белой мгле, Остапенко, спокойно улыбаясь, вынув револьвер, с силой еще раз ударил, находящегося в беспамятстве кадета рукояткой в затылок, отведя кипящую душу. Затянул ослабленные веревки, пошарив по карманам, вынул золотые часы на цепочке и пустой серебряный портсигар. Отступив пять шагов, взвел курок, наведя револьвер в висящую голову: – За Лопату тебе, говно! Э-эх, жалко мне, что сразу, без мук подохнешь, падаль…– но вдруг, как что-то вспомнив, опустил
