нет там, где его Фьямметта!”? Увы! Если б я знала, куда уходишь! Когда теперь доведется мне обнять тебя? Боюсь, что никогда».
Я не знаю, что говорила, сердцем чуя недоброе, и, горько плача, утешаемая им, его целовала. Крепко обнимаясь, мы медлили вставать, пока не поднял нас, торопя, утренний свет. Когда же он готовился поцеловать меня в последний раз, заговорила я со слезами:
«Вот ты уходишь, господин мой, и обещаешь скоро быть обратно; если тебе нетрудно, поклянись мне в этом (не думай, чтоб я не верила твоим словам), чтобы я могла черпать силы в надежде на будущую верность».
Тогда он, склонившись на мою шею, как бы в изнеможении, мешая свои слезы с моими, слабым голосом молвил:
«Любимая моя, клянусь тебе лучезарным Аполлоном, который теперь, быстро подымаясь против нашего желания, побуждает к скорому отъезду и чьих лучей я жду как вожатых, и нерасторжимой любовью нашей, и жалостью, что разлучает нас, – клянусь: не окончится четвертый месяц, как (с соизволения неба) ты увидишь меня вернувшимся! – Засим взял меня за руку правою рукою, обернулся к тому месту, где виделись священные изображения наших богов, и сказал: – Святейшие боги, владыки неба и земли, будьте свидетелями этого обещания и клятвы, что я даю своей десницей; а ты, Амур, будь соучастником; а ты, прекраснейший покой, что мне желаннее, чем небеса богам, – был ты тайным свидетелем наших желаний, сохрани же и эти слова; если я по своей вине их не сдержу, пусть боги на меня разгневаются, как в старину Церера на Эрисихтона, Диана на Актеона и Юнона на Семелу».
Сказав это, он обнял меня от всей души и стал прощаться прерывистым голосом. При этих словах, залившись горькими слезами, я не могла вымолвить ни слова, пока наконец, поборов себя, не произнесла печальными устами следующего:
«Пусть клятву, что мои уши слышали и что моя десница от твоей получила, так в небесах Юпитер запечатлеет, как Изида мольбы Телетусы, а на земле пускай она вполне исполнится, как ты хочешь и как я желаю».
Провожая его до дверей своего дворца, хотела сказать «прости» – вдруг языка лишилась и свет в глазах померк. И как надломленная роза в открытом поле среди зеленых трав, почуя солнечные лучи, никнет, теряя цвет, так я, полуживая, упала на руки моей служанки и долго пребывала так, пока вернейшая прислужница холодной влагой меня не возвратила к печальной жизни; думая, что он все еще у дверей, как бешеный бык, получив смертельный удар, в ярости прыжками подымается, так поднялась я, ошеломленная, почти не видя, побежала, раскрыв объятия, – и заключила в них свою служанку, думая, что это мой господин, и хриплым голосом, вконец рыданиями разбитым, сказала: «Прощай, душа моя!»
Служанка промолчала, видя мою ошибку, я же, очнувшись и увидев, что я обозналась, едва сдержалась, чтобы снова не лишиться чувств.
Уже совсем был белый день, когда, увидя себя в покое без своего Панфило, обвела я глазами стены и, долго помолчав, спросила, будто сама не зная, у служанки,
