и мы принялись пить чай. С реки поднимались пары, ветру не было; кругом кричали коростели; около мельничных колес раздавались слабые звуки: то капли падали с лопат, сочилась вода сквозь засовы плотины. Мы разложили небольшой огонек. Пока Ермолай жарил в золе картофель, я успел задремать… Легкий сдержанный шепот разбудил меня. Я поднял голову: перед огнем, на опрокинутой кадке, сидела мельничиха и разговаривала с моим охотником. Я уже прежде, по ее платью, телодвижениям и выговору, узнал в ней дворовую женщину – не бабу и не мещанку; но только теперь я рассмотрел хорошенько ее черты. Ей было на вид лет тридцать; худое и бледное лицо еще хранило следы красоты замечательной; особенно понравились мне глаза, большие и грустные. Она оперла локти на колени, положила лицо на руки. Ермолай сидел ко мне спиною и подкладывая щепки в огонь.
– В Желтухиной опять падеж, – говорила мельничиха, – у отца Ивана обе коровы свалились… Господи помилуй!
– А что ваши свиньи? – спросил, помолчав, Ермолай.
– Живут.
– Хоть бы поросеночка мне подарили.
Мельничиха помолчала, потом вздохнула.
– С кем вы это? – спросила она.
– С барином – с костомаровским.
Ермолай бросил несколько еловых веток на огонь; ветки тотчас дружно затрещали, густой белый дым повалил ему прямо в лицо.
– Чего твой муж нас в избу не пустил?
– Боится.
– Вишь, толстый брюхач… Голубушка, Арина Тимофеевна, вынеси мне стаканчик винца!
Мельничиха встала и исчезла во мраке. Ермолай запел вполголоса:
Как к любезной я ходил,
Все сапожки обносил…
Арина вернулась с небольшим графинчиком и стаканом. Ермолай привстал, перекрестился и выпил духом. «Люблю!» – прибавил он.
Мельничиха опять присела на кадку.
– А что, Арина Тимофеевна, чай, все хвораешь?
– Хвораю.
– Что так?
– Кашель по ночам мучит.
– Барин-то, кажется, заснул, – промолвил Ермолай после небольшого молчания. – Ты к лекарю не ходи, Арина: хуже будет.
– Я и то не хожу.
– А ко мне зайди погостить.
Арина потупила голову.
– Я свою-то, жену-то, прогоню на тот случай, – продолжал Ермолай… – Право-ся.
– Вы бы лучше барина разбудили, Ермолай Петрович: видите, картофель испекся.
– А пусть дрыхнет, – равнодушно заметил мой верный слуга, – набегался, так и спит.
Я заворочался на сене. Ермолай встал и подошел ко мне.
– Картофель готов-с, извольте кушать.
Я вышел из-под навеса; мельничиха поднялась с кадки и хотела уйти. Я заговорил с нею.
– Давно вы эту мельницу сняли?
– Второй
