роль Карпухиной, и удивляюсь молча, как деликатно отвела Ольга Леонардовна восторженный разговор о себе.
– Меня спрашивали недавно Игорь и Кира (дети Станиславского и Лилиной. – В. Л.), почему я так много пишу в воспоминаниях о Лилиной в этой роли. Но сейчас трудно даже представить, какое это было божье искусство…
Михальский замечает, что сходное отчасти быть может с Михаилом Чеховым. Психология почти рядом с патологией, а без этой зыбкой границы нет Достоевского.
– Да, – соглашается Книппер. – Было немного от этого… разложения… (И шевелит кончиками пальцев, выходит страшновато.) Но в последние годы Мария Петровна играла иначе, – продолжает она, – не то что плохо, но не так.
Разговор поворачивает на то, как трудно артисту, многие годы играющему одну роль, остаться в ней верным начальному рисунку. А может, не всегда и нужно?
Раевский полуспрашивает, полуутверждает, что Москвин играл Луку в «На дне» в 1945 году совсем иначе, чем в 1902-м.
– Правда, Ольга Леонардовна?
– Верно, – говорит Книппер, слегка оборотившись к нему. – Тогда у него Лука был добрый, а потом – хитрый.
Голос ее, богатый обертонами, хоть и с легкой хрипотцой, имеет в себе что-то и ненавязчивое, и властное. Говорит она неспешно, подбирая слова, но удивительно точно и просто, ни единого шаблонного, пустого оборота.
– В театре бывают нечаянные удачи, каких сама не ждешь. С Москалевой я намучилась сначала. А бывают и сумасшедшие падения. Тогда я себе твержу: «Нашел – молчи, потерял – молчи, и голову выше». Театр – Рулетенбург, и это его закон.
Чуть повела вбок свою горделивой посадки голову и тут же:
– Федя, налей студенту стопочку… Ничего, что я вас так называю?
Пытаясь справиться с припадком робости, я вонзаюсь в разговор вопросом о ее здоровье.
– Какое здоровье? Пять недель лежала, но вот дней десять как чувствую себя лучше. Я так благодарна Феде, в прошлый понедельник он взял в театре машину и повез меня в какую-то невероятную березовую рощу. Мы там вышли и прошли несколько шагов. Одни березы – белые-белые, с черной строчкой. Листья желтеют уже, но не падают. Я забыла, что есть такая красота. Потом… съездила разок на Новодевичье, к Антону Павловичу. И еще была в музейчике. Знаете, дом-комод на Кудринской, там сделали музей.
– Знаю, – говорю я. – И как музейчик, растет?
– Растет, – отвечает Ольга Леонардовна, и лицо ее освещается доброй, открытой улыбкой, как когда говорят о детях. – У них ведь почти ничего не было. Я отдала им кое– что из вещей Антона Павловича. Вот думала еще отдать часы… Но усомнилась. У Антона Павловича были часы с цепочкой. Он их носил вот здесь всегда (показывает сбоку, у пояса), во фрачном кармане. Решила было отдать, а потом раздумала. Мне хотелось, чтобы эти часы были живые…
– Как живые? – переспрашиваю я. – У них механизм поломан?
– Нет, вы меня не поняли. Они отлично идут. Только мне хотелось,
