сзади и теперь, прижимая уши и рыча, вгрызалась в ногу. Перед глазами потемнело. От вида крови, залившей разодранную штанину, подступила тошнота. На таком близком расстоянии промахнуться я не мог. Выстрел снес псине полчерепа, но, издохнув, она так и не разомкнула зубы. Следующего зверя я тоже уложил в упор – собака попыталась вцепиться в держащую оружие кисть. Потом палил, катаясь по полу, ослепленный болью, пока от одной из колонн не отвалился здоровенный кусок, пригвоздив к полу еще одну наглую тварь.
Я понял, что валяюсь на полу совершенно оглохший, с онемевшей от плеча рукой в окружении шести звериных трупов. Придавленная обломком псина еще судорожно подергивалась, но ясно было, что жить ей оставалось считанные мгновения. Кровь из простреленных тел почти не текла – чем бы ни палила моя игрушка, она сжигала ткани на входе. Зато у меня из ноги хлестало рекой. Горелая шерсть воняла так, что в носу свербело. Выжившие бладхаунды ретировались, поджав хвосты. Наверное, поджидали, прячась за колоннами. Из глубокой тени, которую не могли разогнать лампы-факелы, доносились шорохи и приглушенный цокот когтей.
Я тяжело сел, опираясь на здоровую руку. Ствол в ладони потек, округлился и снова стал невинным волчком. Блин, он даже не нагрелся! В анатомии я не силен, но даже моих скромных знаний хватило на то, чтобы понять: если не остановить кровотечение, то я просто вырублюсь, а собачки слопают то, что от меня останется. Понадобились все оставшиеся силы, чтобы разжать челюсти бладхаунда с крупными, как зубья чеснока, загнутыми клыками. На розоватую внутренность черепа я пытался не смотреть. Признаться, собственная нога занимала меня куда больше. Мясо с нее свисало клочьями, обнажая белизну кости. Лужа крови разлилась почти до самых колонн – даже не знал, что ее в человеке так много.
И тут случилось нечто, заставившее мое слабеющее сердце встрепенуться и выбить барабанную дробь. Один из собачьих трупов, которого коснулся темный ручеек, вдруг вздрогнул, лапы напряглись, расслабились, снова напряглись. Та самая безбашенная псина, что чуть не отгрызла мне ногу, внезапно вывалила алый язык и потянулась им туда, где густая влага отражала свет ламп. За колоннами торжествующе взвыли.
Я обещал себе не уходить. Обещал оставить матери записку. Но что мне остается, если родной мир отторгает меня? Если то ли Духи, то ли сами вершинные операторы, загнали меня в этот вероятностный тупик, из которого нет выхода, кроме…
Я установил волчок на чистый пятачок пола и, не обращая внимания на шелест в тени за колоннами, запустил. Вскоре я уже не слышал ничего, кроме пчелиного гудения, не видел ничего, кроме вращающихся цветных спиралей. Я ощутил на щеке первое дуновение и понял, что сейчас произойдут три вещи: ротвейлер-метис бросится на меня из прохода слева; к «Техноложке-2», вытесняя из туннеля спертый воздух, подкатит поезд; пройдя через мембрану между измерениями, этот воздух окрепнет до ветра, он подхватит меня и даст мне крылья. Он унесет мою жизнь в потоке всех прочих, как сухие листья,
