ощущает тепло прижавшегося к ней тела, и на душе спокойно и светло, словно её так же, как и эту ночь, осветил луч света, выбивающийся из-под распахнутых ресниц пассажирки.
Но уже послышался гул приближающегося поезда, и тоскливый свист тепловоза поставил в сомнениях последнюю точку. Нет, всего этого уже не будет! А окоченевшая душа испуганно замерла, отгородившись от окружающих возникшей где-то в глубине болью.
В последний раз лязгнув сцепками, состав настороженно притих. На перрон стали выбегать полуночные пассажиры. Они, не прицениваясь торопливо покупали у перронных старушек нехитрую домашнюю снедь, и ныряли в душную полумглу пассажирских вагонов.
А Серёжка и Иринка так и продолжали стоять, приникнув друг к другу горячими телами. Словно в этих объятиях было их единственное спасение, словно они могли оградить их от несправедливости житейской обыденности.
Они не слышали, как живущая в громкоговорители тётка объявила отправление, и как тоскливо засипел тепловозный свисток.
– Молодые люди, молодые люди! – прорвался из мира живых голос проводницы. – Кто из вас уезжает? Поезд ждать не будет!
– Я! – очнулась от наваждения Ирина.
– Она, – обречённо произнёс Серёжка, и подал запрыгнувшей на подножку девушке сумку. Олимпийский мишка с укором качнул головой, и скрылся в тёмном тамбуре вслед за своей хозяйкой.
– Я буду ждать! – донёс до него отставший от поезда ветер прощальные слова любимой.
И всё – жизнь закончилась. Начиналось тягостное существование. Но человеческий организм так устроен, что в моменты наивысшего морального напряжения в нём срабатывает некий предохранитель, и отрицательная энергия меняет своё направление, и перераспределяется на другие участки сознания.
Так же произошло и с Серёжкой. Он не ушёл в себя и свою боль. Просто для него так же как пить и есть стало необходимостью внутреннее общение с Ириной. Каждый вечер, лёжа под одеялом, он мысленно подолгу разговаривал с ней. Затем вспоминал её улыбку и глаза. Прежде чем поступить так, или иначе, он думал о том, а как бы к этому отнеслась она? Она не уехала, она постоянно была с ним. И боль ушла, а вместо неё пришла необходимость корявые слова повседневной речи складывать в рифмующиеся строчки, обтачивая окончания в складные четверостишия.
Помнишь Ира, Иринка малышка моя,
Помнишь запах цветущего лета?
Помнишь утро сырое в росинках дождя,
Было страстью влюблённых согрето?
«Да ты поэт, – хихикнуло его второе я, – Есенин тоже из деревни был, и шпарил так, что до сих пор про него забыть не могут».
Но Серёжка на подковырки не реагировал, а продолжал упражняться в подборе рифм. Ему было интересно наблюдать за игрой слов.
– Да что же это такое! – обречённо всплёскивала руками Иринкина мама за сотню километров от новоявленного поэта. – Отец, скажи ей хоть ты!
– А что я ей скажу? – пожимал плечами тот.
– Я
