– погубить только лишь тело. Выбор был очевиден…
Едва первые лучи солнца озарили пунцовый, застланный тучами горизонт, как я отправился в Город, дабы разделить с Сыном последние часы его жизни. Далекие раскаты чудовищного, сотрясавшего все мироздание грома сжали в смертельных объятиях землю – сие знаменовало рождение новой эпохи.
На исходе дня я был уже в Городе. Жаркая, огненная пелена горячего, словно навеки застывшего воздуха окутывала его до самых предместий. Улицы обезлюдели; выйти из дома на раскаленные тротуары и пылающую пламенем брусчатку рискнули немногие, а те, кто осмелился, устремились к площади Кальварии, где и предполагалось проведение казни. Измокшая одежда больно впивалась мне в тело, руки истекали кровью – какая жуткая аллегория всего содеянного мной прежде!
Посреди площади, на помосте, была возведена гильотина – призрачный блеск ее остро отточенного лезвия освещал Городу путь в вечность. Раскаты грома становились все громче, молнии неистово пронзали расколотый, подобно зеркалу, небосвод; черная, обжигающая пыль, непроницаемой вуалью висевшая в воздухе, скрывала от меня лица зевак, собравшихся поглазеть на священное таинство смерти. Был среди них и Тиориаск – живой и невредимый; теперь мне все стало понятно – мнимая гибель его, конечно, с самого начала была подстроена Первосвященником и Деменцио Урсусом… Молодой человек, прошу вас, при встрече с Курфюрстом – а она, несомненно, состоится – не забывайте, кем он был прежде. Знайте: подлость и фарисейство текут по его венам; ради амбиций он пойдет на что угодно – как некогда пошел на убийство Майтреа. Курфюрст – волк, облаченный в шкуру и одеяния агнца; то же самое можно сказать и о всей его свите.
Однако не о нем и не о Деменцио Урсусе думал я перед казнью – и даже не о Сыне, которому она предстояла. В то мгновение внимание мое было устремлено на несчастного Тиориаска, который, вжав голову в плечи, понуро стоял посреди беснующейся, пестрой толпы. Глаза его блестели слезами, бледные впалые щеки выдавали дыхание смерти; промеж сжатых в кулак пальцев сочилась алая, горячая кровь, стекавшая на мостовую. Он, он был повинен в мучениях моего Сына – в том не могло быть сомнений; но, глядя на согбенную фигуру отчаявшегося, утратившего все человека, на его худые, истощенные руки, едва заметно трясшиеся от волнения, я чувствовал не злость, гнев и презрение, а только лишь сострадание… Ибо видел я, какая участь ему уготована: безутешная пустота до краев заполнила Тиориасково сердце – и роковой исход стал неизбежен: самоубийство – таков был его путь к искуплению. Сие и свершилось: утром следующего дня бездыханное тело Тиориаска было выброшено на берег разъяренным, бушующим океаном, а первые капли дождя, начавшегося оной ночью, горькими слезами омыли его покрытые грехом, окровавленные руки. Теперь он чист и свободен!
Но все это было после, сейчас же вернемся на пораженную скверной, зловонную площадь Кальварии, где толпа замерла в ожидании
