оказалось на удивление много; и пусть для большинства выбор этот не был осознанным, скорее, импульсивным, не говоря уже о тех, кто попал раненым, в полубессознательном состоянии… и все же… все же… все же.
Он сел, прислонившись к нагретым доскам, и согнул ноги, превратившись в гигантского кузнечика, каких, бывало, ловили они в Шахове августовскими вечерами. Именно в такой вечер ловли кузнечиков – а для него, гимназиста-восьмиклассника, это была уже, скорее, ловля взглядов Валечки Гуссаковской – в доме послышался пронзительный крик горничной. В кабинете стоял отец и дрожащими руками пытался отодвинуть от себя по сукну стола сероватую бумагу.
– Кочковизни… Кочковизни… – синеющими губами твердил старик, а они все – Серж, Ваня, Маша, Валечка с Александром и он – стояли полукругом, пока Маша не догадалась схватить бумагу и прочесть. Алеша, старший, любимый, ушедший на войну через четыре дня после ее объявления, был убит в Польше при переправе у фольварка Кочковизни. Тело оказалось разнесено снарядом в клочья, и хоронить было нечего. В этот день исчезла страна Панголия, закончилась так никогда и не высказанная любовь к Валечке, и жизнь весенним ручьем понеслась по другому руслу.
Следующий по старшинству сын традиционно должен был заниматься наукой, но для Сергея, еще в пятом году попавшего под надзор, столичные университеты оказались закрыты. Следовало поступать ему, Феде. Душа не лежала, но верность традиции, на которой держится род… и летом пятнадцатого он оказался на юридическом в Москве. Гордость курса, кумир барышень, легкий, летящий, словно в вечном танце, Тео…
– Не жабься, генерал, – прервал его кашляющий голос соседа по бараку.
– Все мы здесь генералы, – усмехнулся Трухин и вытащил штрикфельдовскую пачку. – Что не спите? Грехи наши тяжкие давят?
Пехотный генерал Солодухин, сдавшийся едва ли не с развернутым знаменем, не вызывал у Трухина симпатии, но провоцировал любопытство, подогреваемое еще и сознанием того, что сам он так не смог бы. Ни как офицер, пусть даже и советский, ни как дворянин.
– Грехи пусть их давят, усатых, – огрызнулся Солодухин. – На мне греха нет. То, что оставалось, сберег, крови зря не пролил.
– А присяга?
– А для тебя, генерал, присяга важней или люди? Живые, между прочим, люди, братушки, с той же земли выросшие, того же лиха хлебнувшие, с младенчества одну заботу и нужду знавшие?
– Ну если б так рассуждали все полководцы, – рассмеялся Трухин.
– И правильно бы делали, если б так рассуждали, меньше б дерьма на свете было.
– И для чего же вы их спасли, позвольте полюбопытствовать? Для мирного труда на благо рейха? Или для пушечного мяса в русских легионах, о существовании которых еще бабушка надвое сказала?
– А ты не финти, генерал, – опять обозлился Солодухин. – Ты сам-то для чего здесь?
– Я? – Трухин улыбнулся в начинающее наливаться бледно-розовым светом небо. – Я – чтобы ранним утром выйти на крыльцо, прислониться виском к белой колонне и почувствовать, что мир гармоничен, свят и прост.
