что деятелей нового искусства должны связывать братские узы. До известного момента это было не так уж далеко от истины. Чувство духовного товарищества поэтов-символистов, конечно, существовало, и выражалось оно порою в формах, для современного человека странных. “Я помню, целовал его глаза (а глаза его – темные, прекрасные, подчас гениальные) неоднократно” (М. Альтман, “Разговоры с Вячеславом Ивановым”). Экзальтация, удивительная для взрослых гетеросексуальных мужчин (а Иванов, несмотря на общество “Гафиз” и прочие робкие эксперименты 1906–1907 годов, был от природы, конечно, чистейшим гетеросексуалом, как и Брюсов, о котором идет речь). Но уже к середине 1900-х стал намечаться раскол – точнее, целый комплекс расколов: между “старшими” и “младшими” символистами, между теми, кто видел в символе лишь средство передачи тонких ощущений и настроений, и теми, для кого символическая поэзия была средством мистического познания, между оккультистами и “новыми христианами”, между индивидуалистами и теми, кто мечтал о “соборном действе”. Так, в новой аранжировке, возобновлялись старые русские споры – споры сторонников “чистого” и ангажированного искусства, славянофилов и западников. Брюсов и Иванов были по большинству параметров в противоположных лагерях; после 1917-го интеллектуальный и духовный раскол дополнится политическим. В одном из тех же разговоров с Альтманом (происходивших, напомню, в 1920–1924 годы в Баку) Иванов скажет: “Еще посмотрим, что останется от Брюсова через десять лет… Он от отца лжи, он проституировал поэзию…” Почти столь же жесткие слова говорил он в эти годы Брюсову в лицо (в присутствии В. А. Мануйлова).
Вячеслав Иванов и Вера Шварсалон, начало 1910-х
Но пока (в 1908–1909 годы) Брюсов и хозяин Башни – соратники; разделяют их, казалось бы, лишь частности и, конечно, личное соперничество: каждый из них претендует на статус вождя русского символизма. С учетом этого любопытна явная ревность, с которой отнесся Брюсов к знакомству своего ученика с Ивановым. Гумилеву пришлось оправдываться: “Я три раза виделся с “царицей Савской” (как вы назвали Вячеслава Иванова), но в дионисийскую ересь не совратился. Ни на каких редакционных или иных собраниях, относительно которых вы меня предостерегали, не был…” – пишет он Брюсову 26 февраля 1909 года. Утопия “синтеза искусств”, священной мистерии, преображающей мир, вдохновлявшая Иванова и некоторых из его друзей – от Скрябина до Чурлениса, основывалась на по-своему интерпретированных идеях раннего Ницше, на “Рождении трагедии из духа музыки”. Но Гумилев вычитывал у своего любимого философа совсем другие вещи и интересовался другими его работами.
По этой или по иной причине, попытки молодого поэта строить общение с Ивановым почти в таком же почтительно-ученическом духе, как с Брюсовым, были в общем и целом неудачны. Гумилев, несмотря на уже не столь юный возраст и все сильнее дававшее о себе знать честолюбие, не торопился расставаться с ученическим статусом. Но у Брюсова
